— Видишь, идёт — на глаза не лезь, понимай порядок.

К конникам в вагон по дороге заглянул комиссар, Степан Михайлович. Он заметил Ваську и спросил:

— Воевать едешь?

— Не, к бабке в деревню.

— Отец твой где?

— Убили.

— Давно?

— Два года.

Комиссар разделил с конниками свою пайковую пачку махорки и, посмотрев на Ваську, сказал:

— Ну, а ты, видать, ещё некурящий! На́, брат, мои варежки, а то без рук к бабке приедешь. Она тебя кормить не будет. Теперь, знаешь, кто не работает, тот не ест.

Васька протянул варежки обратно:

— Не надо мне.

Комиссар нахмурился:

— Не люблю я, парень, когда не выполняют моих распоряжений. Понял?

И, не дожидаясь, когда остановится поезд, он на тихом ходу выпрыгнул из вагона. Васька смотрел, как комиссар бежал за поездом, придерживая рукой полевую сумку. Зачем он бежит? Вот пойдёт поезд быстрее — что тогда делать? Но на повороте комиссар вскочил на подножку вагона. Васька прикрыл дверь, оставив щёлочку для света, и стал рассматривать варежки: они были тёплые, с красным узором.

— Ишь, какие разрисованные! — сказал Чебышкин и тоже пощупал варежки. — Мать ему, наверно, вязала — ловко связано, на спицах!

И Ваське увиделось, будто комиссар сидит в тихой комнатке не в полушубке, а в пиджаке, читает книжку и пьёт чай, а за столом седая старушка вяжет ему варежки. Комиссар читает книгу, а сам нет-нет, да и взглянет, как под спицами появляются узоры. Так увиделось…

И вдруг — шум, гик! Встречный поезд, как страшная карусель, весь облеплен людьми. И на ступеньках и на крышах — люди. Кто держится, как бы не слететь, а кто ещё и обнимает мешок. Довезёт его или нет — неизвестно. Кто везёт только детям, чтобы не померли, а кто — спекульнуть, нажиться на чужом горе, на голоде. Вон тётка в тамбуре грызёт семечки, румяная, глаза злые. Такую не скинут.

Поезд промчался, и снова мелькают мимо только снег да ёлочки и чугунный мост через реку Оку.

Васька залез на нары и до самой ночи лежал молча, как будто уснул, а сам глядел в темноту и думал о своей матери.

Наконец поезд остановился, и, видно, надолго: паровоз отцепили, к вагонам приладили помосты, чтобы сводить на землю коней.

— Ну, — сказал Чебышкин, — теперь, Василий, шагай. Мы, может, месяц здесь стоять будем. Что же тебе прохлаждаться, добирайся до бабки. Кругом война — иди поаккуратней.

Ваське очень не хотелось уходить, но остаться тоже нельзя: догадаются, что соврал про деревню и бабку. А главное, надо добираться до фронта — он был где-то впереди.

И Васька зашагал по шпалам. За спиной у него котомка с сухарями — Чебышкин дал на дорогу, — а на руках Комиссаровы варежки.

На Тамбовщине воевали красные с бандитами. Фронт был там, где завязывался бой, перестрелка. Банда — не войско, норовит объявиться там, где противника нет. Зайдут бандиты в село — и давай устанавливать свою власть. Кулаки, деревенские богатеи, бандитам помогают. Сразу не узнаешь, есть бандиты в селе или нет, а они тем временем, переодетые, по домам сидят, прячутся. Васька, ночуя по избам, всего наслушался. Скорей бы добраться до красных и начать боевую жизнь! Но, как нарочно, он шёл по деревням, откуда красные только недавно ушли или ещё не приходили.

Однажды ночью в избу, где он ночевал, пришли за дедом. Дедушка пустил Ваську ночевать и обещал подшить ему валенок, из которого торчала солома: Васька для тепла солому подстилал.

— Подошью — тыщу верст пройдёшь, только пусть сперва подсохнут, — сказал дед и положил валенки на ночь в печку.

И бабушка у деда была хорошая: покормила Ваську и не ругала, как другие бабы, что шатается в страшные времена один, такой маленький.

Деда связали в избе. Он хмурился и всё говорил:

— Ничего, ничего, Аксинья, ничего…

— Шапку-то надень, шапку! — причитала бабка.

Но руки у деда были связаны, и его так и увели без шапки.

А потом вслед за ним побежали Васька и бабушка и увидели, что с деда уже сняли полушубок и рубаху.

— За что же, за что, милые вы мои!

Тут и поп стоял. Он бабке крестом погрозил и крикнул:

— Ещё суровее господь накажет! А ему наука: больно умён. Большевик, продотрядский советчик!

Злы были богатеи на большевистские продотряды.

Наверно, когда на селе был красноармейский продотряд, дед помогал искать хлеб по кулацким амбарам. За это теперь деда стали пороть. Народ кругом стоял — никто за деда не заступился. Впереди стояли бандиты, за ними бабы. А что бабы могут сделать?

Васька не выдержал, бросился бежать из села по дороге в поле.

Бежал Васька по полю, кричал и плакал. Никто не слышит, никого не видно. Далеко забежал, сил уж больше нет. А в поле непогода, такая непогода, что с ног валит.

Зачернело что-то вдали: деревня или лес? Если деревня — может, там стоит красное войско. Узнает про беду, помчится деду на подмогу. А если лес? Тогда пропадать Ваське — занесёт его снегом, и кончено.

Споткнулся Васька и упал лицом в жёсткий снег. Хотел встать, да так и не встал.

Чапурной торопился на заседание Московского Совета, на котором непременно должен был выступить Владимир Ильич Ленин. Порывистый ветер пронизывал насквозь, сверху сыпалась не то снежная крупа, не то ледяной колючий дождь. Погода была — хуже не придумаешь.

По дороге Чапурного окликнул старый фабричный мастер Потапов.

— Давай-ка, Миша, я за тебя уцеплюсь. На четырёх-то скорее доскачем, — пошутил он.

— Держись, — сказал Чапурной.

И, скользя по обледеневшим тротуарам, они пошли дальше вместе.

— Ну, как она, Алексеич, жизнь? — завел Потапов разговор.

— А так, что дальше невозможно.

— Что же это так?

— А то, что говорил я вам — не на то дело вы меня ставите. Какой я воспитатель? Какая из меня нянька? — ответил с досадой Чапурной. — Если вы не освободите, пойду прямо к Ленину. Он поймёт, что человек не на том месте. Пусть пошлёт на любую работу — пойду без разговоров. Ведь это дети, понимаешь? У них и мысли у каждого свои, и характер, а что я им? Знаю я мало… Да ничего я не знаю!.. Вот сбежал у меня один, где теперь его найдёшь? А он у меня из головы не идёт. Я виноват.

— Может, объявится, — сказал Потапов.

— А может, и пропадёт… — Чапурной чуть не оступился — хорошо, что держался за Потапова.

— Ты бери-ка, Алексеич, правее, а то здесь больно скользко, — сказал Потапов.

И, когда они, поддерживая друг друга, благополучно прошли опасное место, продолжал:

— К чему разговор, что человек не на своём месте! Мы все теперь на своём месте. Революция всё на свои места передвинула, это надо понимать. Ты как думаешь?

— Как я думаю, я сказал. Во время передвижки и промашки могут быть, — настаивал Чапурной.

— Согласен, — сказал Потапов. — Промахнулись — будь по-твоему. А ты привыкай, учись! Глядишь, и сладишь с делом.

Чапурной молчал. Он знал этого старика: ничем не проймёшь. Зато Потапов продолжал доказывать своё, да так, будто знал, о чём Чапурной думает:

— И насчет того, чтобы Ленина беспокоить, — это ты сгоряча.

— Не сгоряча, а от совести, — не выдержал Чапурной.

— И насчёт совести я тебе посоветую: маленько подумай, — сказал Потапов.

Дальше они шли молча, каждый думал про себя.

Несмотря на то что они спешили, рассчитывая прийти пораньше, зал был уже полон, и Чапурной с трудом разыскал местечко в задних рядах. Да и там пришлось потесниться — увидели они Наташу Перову, работницу фабрики, и позвали к себе.

— Иди сюда, Наташа! — крикнул Чапурной и встал, уступая ей место.