Миновав дубовую рощицу, дорога взобралась на холм. Лешка вытаращил глаза, силясь хотя бы приблизительно определить – где они находятся. Покрутил головой – слева, и справа, и сзади синели леса, а впереди… впереди колыхалась голубоватой травою степь без конца и без края! Пахло горькой травой и гарью. Ну, ни фига ж себе! А где же железная дорога? шоссе? По идее, где‑то рядом должны быть. Ладно, машин не слыхать, но поездов! Уж их‑то километров за пять слышно. Не ходят? Какая‑нибудь забастовка? Или – железка совсем в другой стороне? А шоссе‑то именно здесь должно быть! Солнце в правый глаз светит, значит, их ведут на юг, куда же еще‑то? А раз на юг, то на севере должна остаться Калуга, а на юге – вот‑вот показаться Одоев. И между ними – шоссе. А – нету!

Оба‑на!

Когда нырнувшая в ложбинку дорога вновь взобралась на очередной холм, Лешка увидал справа город. Далеко, километрах в трех.

– Белев, – тихо произнес бредущий сзади монах. – Скоро придем, упаси, Господи!

Бандиты явно обрадовались, заскакали на конях, заулыбались, крича что‑то друг другу гортанными голосами. Ага, там, в городе, наверное, фура. Сейчас, подойдут к шоссе – подъедет.

Лешка присмотрелся: город был какой‑то странный. Ни подъемных кранов, ни высотных зданий – зато много церквей с золотистыми куполами и – такое впечатление – деревянных.

– Не молись на те церкви, друже, – неожиданно предупредил монах. – Белев, сам знаешь, не наш град – опоганенный. Сколь уж там Улуг‑Махмет‑царь? Два лета, а может, и того боле. Ишь, собрался, упырь, Москву сжечь – да кишка тонка, уберегла Богородица. Вот посейчас и лютует, пес. От Москвы все вокруг пожег, людей побил, кого в полон взял. Ох, грехи наши тяжкие… Ох, где ж заступники наши – Василий‑князь да Дмитрий Шемяка? Хо, не с татарами безбожными ратятся они, а друг с дружкой, все стол московский делят. А поганые идут с победами на земли русские!

– Малчат! – подскочивший всадник ударил монаха плетью.

Досталось и Лешке – будто током ожгло, да больно‑то как, аж дыханье перехватило!

Вот, урод! Что б ты со своего коня сверзился, чтоб тебя…

Спустившись с холма вниз, колонна вдруг остановилась у неширокой речки, через которую был перекинут узенький деревянный мостик с покосившимися перильцами из старых жердей.

– Отдыхать! – спешившись, приказал тот, что светил ночью факелом, в кожаном нагруднике и шлеме. Видать, этот парень и был среди бандитов главным – те его слушались. Интересно, с чего это они так чудно оделись? Может, и впрямь, артистами решили прикинуться? Ван Даммы, блин, недорезанные, Шоны Коннери.

Подскочивший бандюган отвязал пленников друг от друга и, гнусно ухмыльнувшись, что‑то коротко бросил сквозь зубы. Судя по действиям остальных людокрадов – по очереди развязывающих пленникам руки, – несчастным разрешили оправиться. Прямо здесь, на виду, под зорким надзором. Всем – и мужикам, и женщинам, и детям.

Оправились, куда деваться? Потом напились из реки, умылись – бандюки в этом не препятствовали, однако стерегли зорко – не дернешься. У пояса сабли, в руках – короткие копья с разноцветными бунчуками, за спинами – луки, вот олухи! Автоматов незаметно, хотя, конечно, пистолеты наверняка под одежкой прячут.

– Отдыхать! – окинув пристальным взглядом выстроенных в шеренгу пленников, коротко объявил главарь, и, поворотив коня, неспешно потрусил к недалекой рощице. Туда же повели и несчастных. Снова связали, разрешили улечься в траву под кустами. Кормить, правда, не покормили, нелюди, но хоть попить дали да вымыться… Ну и сейчас привели в тень.

Лешка поворочался – лежать было неудобно, мешали связанные за спиной руки. Огляделся – жаль, не повезло вновь оказаться рядом с монахом, с которым, кажется, наладился уже контакт. Юноша повернул голову: слева от него лежал белобрысый пацан в разорванной длинной рубахе, тот самый, кого перетянули плетью, справа – шагах в трех – девчонка лет шестнадцати. Босая, с заплаканным лицом и распущенными по плечам спутанными светлорусыми волосами. В смешном – сером, с красной вышивкой – платье, больше напоминавшем длинную толстовку.

Лешка внимательно осмотрелся вокруг, намереваясь переговорить с девчонкой, но его опередили. Двое бандюков, похохатывая, подошли к пленнице и, прислонив копья в старой березе, уселись в траву рядом. Загоготали, загирчали по‑своему.

– Якши!

Один погладил девчонку по коленке. Та испуганно дернулась, а второй, ухватив несчастную за плечи, растянул на траве, сноровисто задирая платье. Девчонка застонала, и ей зажали рот. Никакого белья на пленнице не было – лишь голое тело. Хищно похохатывая, бандюк погладил девчонку по животу и, ущипнув грудь, раздвинул ноги:

– Якши! Якши!

– Эшшь, шайтан!!!

Не пойми откуда взялся вдруг главарь, да что‑то рассерженно крича, принялся от души охаживать подчиненных плетью. Те не выказывали никакого неудовольствия, лишь униженно кланялись, подставляя под плеть спины. Ну и дисциплинка!

– У‑у! Шайтан, шайтан, шайтан! – орудуя плетью, приговаривал главный. Потом утомился, вытер со лба пот и, пинками прогнав сообщников, опустился в траву перед пленницей, засунул ей между ног руку.

Прикрыл глаза, ухмыльнулся:

– Якши!

К удивлению Лешки, насиловать не стал, наоборот, натянул на девчонку платье, и, похлопав ее по животу, ушел. Пленница разрыдалась.

– Слышь, ты это… не плачь, – Лешка попытался утешить, но куда там. – Ничего ведь не случилось пока… Еще до Чечни сколько постов! Может, и выручат…

– Это с Белева татары, – подал голос притихший слева парнишка. – Махметки‑царя людишки. Разбойники!

– Какого‑какого царя? – обернулся Лешка.

– Махметки, – хлопнул глазами пацан. – Улуг‑Мухаммед – так его татарва называет.

– Откуда он тут взялся‑то, этот Махмед? Из Чечни?

– Из Сарая Ордынского, на Итиль‑реке. Оттуда его другой царь, Кучук‑Махмет, выгнал, вот он со злости на Оку и подался. А другой царь ордынский, Саид‑Ахмат, их обоих не любит.

– О‑о, – Лешка покачал головой. – Что‑то я ни черта не врубаюсь – цари какие‑то, Ахметы‑Мехметы… Ты сам‑то кто?

– Ондрейка. С Тарусы мы… Махмета‑царя войско и туда добралося. На обратном пути, от Москвы.

– А я Лешка, Алексей, мценский. Как‑то ты говоришь странно… А Тарусу я знаю – недавно туда доски возил на тракторе. Ты в школе учишься или, может, в путяге?

– Учусь, – шмыгнул носом Ондрейка. – Учился у Миколы‑сапожника, я ведь сирота – батюшка с матушкой да братцы‑сестры в лихоманке сгорели – сгинули, вот меня Микола и подобрал, он человек хороший, добрее его на посаде никого и не было. Жаль, убили.

– Убили? Ну, у вас, в Тарусе и преступность! Я, кстати, тоже сирота, детдомовский.

– Сирота? Давай вместе держаться… хорошо б к одному хозяину попасть.

– Давай вместе, – Лешка усмехнулся. – Говоришь, на сапожника учился? В ПТУ, значит. А мастер ваш, Микола – он что, хохол?

– Кто‑о?!

– Ну, с Украины?

– Не, не с окраины. Мы почти рядом с центром жили.

– А лет тебе сколько?

– Тринадцатое лето идет. А тебе?

– Семнадцать. Слышь, Дюша, ты вон ту девчонку не знаешь? – Лешка кивнул назад.

– Не, не знаю.

–Надо б ее утешить… Понимаю, что трудно. Но хоть попытаться.

Попытаться не удалось – со стороны дороги послышался вдруг стук копыт, и вылетевший на поляну всадник громко заорал:

– Маметкул, э, Маметкул!

Лешка насторожился. Ну, так и есть – бандит звал главаря, наверное, сообщить что‑нибудь важное.

Маметкул – ага, значит, вот именно так звали главного – выбрался откуда‑то из кустов с совершенно заспанной рожей и, недовольно скривившись, небрежно кивнул спешившемуся всаднику – мол, что еще?

– Караван, караван, – затараторил тот. – Караван якши. Хаимчи‑бей!

– Хаимчи‑бей? Хо?

– Хо! Хаимчи‑бей!

– Якши!!!

Поговорив, главарь вышел на середину поляны, и, подбоченившись, щелкнул пальцами. Вмиг бросившие отдыхать бандиты подобострастно подали главарю копье и шлем. Шлем Маметкул тут же водрузил на голову, а на копье оперся, словно самый настоящий пижон. Остальные бандюки – и было‑то их человек десять – встали чуть позади, рядом. Кое‑кто – даже с небольшими круглыми щитами! Артисты, блин…