Иван уполз за бархан, раскурил огоньком шнуровочку и бросил тлеть на песок, а сам, держась за живот, потрусил обратно. Не успел добежать до машины, как из-за бархана вырвался свет. И всполыхнулось небо. В огневом смерче заметались кони, люди, верблюды. Барханы заколыхались жарким пожаром.

«Вот, браток, и пришла твоя минута!» Иван подобрался сзади к Дурахману. Тот стоял на коленях с воздетыми руками, умоляя о спасении. «Эх, жаль мне тебя, Дурахман, а ничего не поделаешь!» Стукнул его гаечным ключом, обвязался Дурахмановой чалмой и с воплями «А-ла-ла!» ринулся к знакомой кибитке.

Подняв руки, встал перед ним старый басмач и зашипел испуганно, но Иван отбросил старика прочь. Тот покатился по земле, разматываясь из своих одежд, вскочил в одних исподних шальва-рах, раскидав седые космы волос.

– Виноват, обознался, – сказал Иван, признав в нем старуху. – А только ты мне, старая карга, не перебегай дорогу и не доводи до греха…

Иван обхватил завернутого в кошму, легкого, как ягненок, малыша и побежал к машине, не чуя под собой ног. И сильно удивился, увидев, как машина самоходом катит из кишлака, переползая через бархан. Это верблюд, испугавшись криков и стрельбы, уходил в пустыню, таща машину за собой.

Затолкав мальчонку в кабину, Иван схватился за руль и закричал что есть силы:

– Хррр! Хррр!

Верблюд разогнался так, что ветер захлестал в окошке. И тут случилось чудо: фыркнул раз-другой и ровно загудел мотор. Сильно обрадовался Иван, но вдруг подумал: а что теперь с верблюдом делать? Взялся было за топор, чтобы обрубить канат и отпустить верблюда на волю, но опять в нем зашелестел знакомый голос: «Экой же ты дурень, братец! Кто же добрую скотину гонит со двора? А вдруг завязнешь снова в песке, кто тебя вытянет, гусь ты лапчатый?»

Большая Медведица давно скрылась за барханом, на смену медленно поднималось солнце, и бежали, оставляя длинные тени в песках, автомашина и верблюд. Едва машина начинала буксовать, верблюд легко, как возок, выгребал ее из песка.

А между тем Керимка давно уже вылез из кошмы, таращил на Ивана черные глазищи и упрямо старался отобрать у него руль. Хоть и маловат росточком, а умишком оказался быстрый – сразу ухватил связь между движениями рук и петляньем колес, и прыгал на сиденье, желая править машиной, которую видел впервые.

– Что ж ты тянешь к себе и к себе? – сердился Иван. – Она и будет, как дурная кошка, вертеться вокруг своего хвоста, а нам ехать надо вперед. Не рви, не рви! Дай-ка я тебе нос вытру! Эх, касатик, то-то мамка будет рада, как увидит тебя! А ты, гляди, башковитый! На губах молоко не обсохло, а в шоферском деле смекаешь! И откуда в тебе это, а? Объясни мне такое явление…

Когда в полдень катер прибыл в старинный городок, «пескари» решили размяться и разошлись по его улицам и переулкам. Каждый занимался чем хотел. Иван, например, пошел на портовую свалку, чтобы поживиться там какой-нибудь трубкой или гайкой для крытого навеса, который он сооружал на палубе, потому что от его коллекций в каютах уже некуда было деваться. Из походов он приносил камни не иначе как пудами.

Данька в это время, обвешанный фотоаппаратами, ходил вокруг старинной церквушки. Осмотрев с разных сторон, он стал ее фотографировать, а также делать в блокноте зарисовки с изразцов, украшенных фантастическими птицами. Его сосредоточенный и важный вид собрал толпу зевак.

– Позвольте обратить ваше внимание, – сказал один старичок, принимая Даньку, очевидно, за молодого ученого, – что эта церковь конца семнадцатого века, а между тем на ней нет таблички, что она охраняется государством. Разве это порядок?

Данька согласился, что непорядок, и обещал написать куда надо, а также послать фотографию, но куда именно, он не стал уточнять, потому что и сам еще не знал. Старичок одобрительно кивал головой. Однако, когда Данька попросил его встать у входа в церковь, чтобы сфотографировать ее, как говорят, для масштаба, тот наотрез отказался.

Диоген тоже не терял времени даром – он ходил с Мурзаем по магазинам, закупая продукты. Пока он стоял в очереди, Мурзай воспитанно дожидался его на улице, а потом с очень ответственным видом тащил в зубах тяжелую сумку. Такое необыкновенное зрелище привлекло внимание местных мальчишек. Они, наверно, подумали, что в город приехал цирк с дрессированными животными, а толстый и неуклюжий Диоген – дрессировщик и клоун.

Не оставались без дела также капитан и Рубик. Прихватив с собой рюкзак, они обошли все киоски, а потом долго пропадали в книжном магазине, роясь там в отделе букинистических и уцененных книг. Капитан имел привычку накупать на стоянках всякую редкую литературу и нашел в лице Рубика активного помощника. После книжных закупок им еще предстояло зайти в аптеку и обновить запас лекарств. Хотя из ребят никто еще пока ни разу не болел, но капитан, как врач экспедиции (он добровольно взял на себя эту обязанность), считал, что время от времени надо решительно выбрасывать старые лекарства и покупать новые. Особенно интересовался он лекарственными травами, считая их лучшим профилактическим средством от всех известных болезней. Он просил Диогена варить разные отвары из подорожника, полевого хвоща и мяты, пил их с огромным удовольствием и заставлял пить ребят, рассказывая о них всякие чудеса.

Что касается Марка, то он, как потом выяснилось, пропадал на базаре, торгуясь с бабами и ничего не покупая, – такая у него была привычка, отчасти вызванная тем, что у него не было собственных денег. И это было прискорбно, ведь каждый молодой человек, обращающий внимание на свою внешность, нуждается в собственных деньгах.

Когда Диоген и Данька, встретившись на пристани, вернулись на катер, сопровождаемые Мурзаем с тяжелой сумкой в зубах, Марк был уже в рубке вместе с каким-то незнакомцем, очевидно с новым приятелем, с которым он повстречался на базаре. Вообще Марк очень быстро сходился с людьми, а этот был старше его раза в три, но все равно они были на «ты», как будто вместе съели пуд соли.

Нового приятеля Марка звали Робинзон, но только не Крузо, о котором написана известная книга, а Робинзон Евсеевич Мотыльков, никому не известный садовод в кожаной куртке и кожаной шляпе. На круглом сытом лице его красовались короткие черные усы – впрочем, не усы, а единственный ус, торчавший вверх и немного вбок, как дорожный указатель, случайно сбитый машиной. Непонятно, куда делся второй ус, возможно, парикмахер сбрил его по ошибке, но так или иначе единственный ус придавал Робинзону слегка замаскированный вид, и это сразу же насторожило Даньку, у которого было чутье на всяких подозрительных людей. Даньке показалось даже, что он где-то встречал человека в кожаной куртке, но больше всего удивило его поведение Мурзая, который вдруг без всякого повода заволновался, уронил сумку, чего с ним раньше никогда не случалось, поджал хвост и трусливо скрылся в каюте. Такое внезапное бегство пса не могло остаться незамеченным – гость вышел из рубки и взял Даньку за пуговицу курточки.

– Я ему сделал что-нибудь плохое? – спросил он, огорченно моргая своими круглыми неподвижными глазами, словно собирался заплакать. – Может, я его обидел, а?

– Это он просто боится новых людей.

– Но все-таки я его ничем не обидел?

Данька не знал, что ответить на эти назойливые вопросы. Он растерянно топтался на месте и очень обрадовался, когда капитан и Рубик, нагруженные книгами, показались на пристани.

Капитан не стал справляться, что это за человек, откуда он здесь, кто его пустил на катер и все такое, – не в его правилах было навязывать команде свое мнение и проверять. На приветствие гостя он молча кивнул, коротко оглядел поверх очков и спустился в каюту, чтобы заняться разборкой книг.

Проводив капитана настороженным взглядом, гость тут же расправил плечи и стал расхаживать по палубе, деловито щупать борта, рассматривать образцы минералов, целлофановые пакеты с землей, обнюхивать удочки и сохнущие на веревке тельняшки, словно проверял их на прочность и качество. Гость отлично понимал: спросить, кто он такой, а тем более проверить документы ребятам было неудобно. Да и, расхаживая по пристани, они, конечно, видели, что многие здесь знают Робинзона Мотылькова – ему кивали, с ним здоровались, а он помахивал кожаной шляпой, как это делают известные артисты, когда поклонники провожают их из театра.