– Бегу, бегу, Егор Кузьмич! Боже мой, не даст посидеть!

Тетя Варя бросилась рассматривать фотографии на стенах, где были дети возле палаток, с удочками, с рюкзаками, у костра и в лодках.

– А вот и я! – похвасталась она, показывая на белобрысую девчушку. – А вот и Александр! – Тетя Варя ткнула в фотографию, с которой глядел ушастый мальчишка с чуть выпученными, обиженными глазами.

– Майор Охапкина! – донеслось с берега.

– О, Егор Кузьмич, какой же ты зануда, боже мой! – Тетя Варя заткнула уши пальцами, чтобы защититься от грома, а гром, отгрохотав, прекратился, и тогда она отомкнула уши и обняла капитана.

– Ну, до скорого свиданья! – Губы у тети Вари дрогнули, она отвернулась и медленно пошла к «Волге».

Автобусы, увозившие ребят на республиканский слет, давно уже скрылись в далекой загородной дымке, истаяли в воздухе летящие кварталы светлых домов, за горизонт упали подъемные краны и тонкий шпиль речного вокзала, а «пескари» все еще стояли на корме и махали руками. И Диоген – усерднее всех…

На другой день после отъезда Варвары Петровны Диоген встал раньше всех – ну когда это бывало? – надел резиновые сапоги и – благо катер стоял у причала – ушел в лес за грибами. Вернувшись, он приготовил завтрак, пока все еще спали, только один капитан не спал, смотрел и глазам своим не верил: неужели это и в самом деле Охап-кин? А потом – по собственному почину, никто его не заставлял – Диоген устроил выставку ядовитых грибов под названием: «Какие грибы нельзя собирать!»

Наколов на прутики бледные и мраморные поганки, красные и пантерные мухоморы, всякие там желчные и сатанинские грибы, он закрепил их на борту катера, так что грибы красовались, отпугивая чаек и привлекая внимание встречных судов, а съедобные грибы: опята, маслята, лисички, подберезовики и боровики – пошли в котел.

Команда ела грибы, облизывалась и нахваливала Диогена. Даже Рубик, который питался преимущественно конфетами, остался доволен. За последнее время он явно раздобрел и округлился, так что сейчас родители, вполне возможно, увидев его, не узнали бы. И все это, между прочим, заслуга всеми уважаемого кока.

Раньше Диоген, бывало, чуть не спал на ходу, лоботрясничал, удирал с камбуза, запаздывал с едой и не только не считал себя виноватым, а еще и всех ругал бездельниками, жаловался, что никто ему не помогает, грозил, что уйдет и пусть живут, как хотят, а теперь Диогена просто не узнать. Подменили человека – и все!

Жизнерадостность так и клокотала в Диогене. А энергия не находила себе применения. Не было на катере предметов, мимо которых он прошел бы, не сыграв на них барабанной дроби. Палуба, стены, кастрюли, ящики и даже ребячьи спины шли в ход, превращаясь под его руками в барабаны. Он то и дело щелкал языком, фыркал губами и пел на маракузянском языке:

Трэшка – чага – вимпапур,

Доре – кушка – лопай – кур!

Веселость его передавалась всем ребятам, кроме Даньки. Отчего-то Данька – он и сам не знал отчего – вдруг загрустил. Он целыми часами слонялся по катеру, брался было за свои дела – перекладывал с места на место снарядные осколки, черепки и другие археологические находки, рылся в карточках с топонимами, но все валилось у него из рук. Стал проявлять фотопленку, но перепутал проявитель с фиксажем и загубил редкие кадры: Иван, стоящий рядом с березкой на карнизе разрушенной церкви, Рубик с живым ужом на плече, ласточка, кормящая птенцов.

Оставив свои дела, Данька подсаживался к Марку, смотрел в бинокль, но ни лосиха и лосенок, глядевшие на катер из ольшаника, ни клин журавлей, ни, стайка белочек, гонявшихся друг за другом вокруг соснового ствола, не вызывали в нем радости и оживления. Он взялся было потрошить Диогену красноперок, ельцов и голавлей для сушки и вялки, но и рыба наводила на него тоску.

Рубик был захвачен новым увлечением. Он стал собирать лесные корешки. На стоянках он бегал в лес и натаскивал кучу хвороста, выбирая из него самые уродливые веточки и отростки. Свои находки он показывал Даньке и, горячась, убеждал его, что это не просто веточки, а жуки, стрекозы и пауки. Но Данька ничего похожего в них не находил. С глаз его будто бы исчезли волшебные очки, через которые раньше он видел все радостным и одушевленным.

Даже капитан, неутомимо стучавший на машинке, не вызывал интереса. Что он там сочинял? И отчего вдруг крякал и начинал смеяться, а иногда громко говорить, будто с кем-то спорил? Раньше, бывало, стоило Даньке прислушаться к стуку машинки за стеной, как он тут же представлял, что происходит: то капитан, сжимая рукоятки «максима», стреляет с тачанки в басмачей, то ведет в атаку морских пехотинцев; а сейчас Данька воспринимал только шум и трескотню, которые не рождали никаких картин. Словно с ушей его сняли волшебные наушники, которые преображали все звуки в замечательные истории.

И никто в команде не догадывался, что с Дань-кой творится. Все занимались своими делами, возились с коллекциями, убирались, чинили одежду, стирали, купались на стоянках, приветствовали криками проходившие мимо лодки и катера, пугали одиноких рыбаков, стоявших над удочками, – мало ли всяких развлечений в пути! И никому, давалось, не было дела до Даньки.

Но это было не так. Если бы только Данька обратил внимание на Мурзая! А с псом творилось что-то непонятное. Он не лаял на встречные суда, как всегда, не плясал возле Диогена, когда тот вытаскивал из реки щуку или гольца, не прыгал в воду вслед за Иваном, не терся у ног капитана, когда тот выходил подышать влажным ветерком. Мурзай тоже вдруг заскучал. Он неподвижно лежал на корме, иногда вскакивал и тихо скулил, заглядывая Даньке в тоскующие глаза. А когда

Данька усаживался на баке и бессмысленно смотрел на бегущие берега, ничего не видя перед собой, он, изгибаясь, подползал и клал на Данькины кеды свою рыжую, в крапинках, морду и нервно зевал, обнажая желтые клыки и топорща сивые усы. И порой, совсем по-человечьи, тяжко вздыхал, словно желая спросить: отчего ты печален, Данька?

Но Данька, охваченный тоской, не видел его печальных глаз, не слышал его человечьих вздохов. И не догадывался, что это его, Данькино, состояние передавалось собаке, телепатические способности которой Данька обнаружил давно. И как же это Данька, благородный и чуткий человек, умевший читать чужие мысли, не замечал, что творится с псом?!

Однажды после полудня, когда ребята, отобедав, спали в каютах, а Марк вел катер на малой скорости и дремал за рулем, навстречу им проплыл земснаряд, чистивший дно реки и намывавший в старую баржу песок. От причала отделилась лодка и увязалась за катером. На носу ее стоял худощавый парень в низко надвинутой кепке и прикладывал палец к губам – знак Даньке, чтобы он молчал, потом вдруг развернул моток веревки и нахлестом бросил на палубу какой-то предмет.

Данька не понял, что происходит. Один из ящиков, в которых хранились Ванины минералы, заскользил к корме. Мурзай кинулся к ящику, вцепился зубами в веревку, оторвал ее от ящика, но зато сам, тормозя лапами, пополз к краю борта.

Между парнем и Мурзаем завязался странный поединок. Парень тянул веревку к себе, а Мурзай изо всех сил упирался и не отпускал ее. Лодка беспомощно потянулась за катером, как на подводке. Но тут Данька опомнился и бросился на помощь.

– Отпусти! – крикнул он и с трудом разжал Мурзаю пасть.

В воздухе сверкнул металлический зацеп. Парень плюхнулся на дно лодки и показал кулак. Данька стоял у края палубы, пока лодка не скрылась за мысом.

Кто был этот парень – браконьер или просто озорник, – осталось загадкой. Но так или иначе, после этого случая Данька как бы прозрел. Он вдруг увидел Мурзая, которого долго не замечал. И понял, какой это друг. Сердце Даньки наполнилось нежностью. Он обхватил его за шею, прижал к себе и почувствовал, как гулко и радостно колотится собачье сердце.

Данька разволновался и стал вспоминать, как однажды всю ночь искал Мурзая, которого украл «кожаный» человек, и уже под утро нашел ветпункт, куда свозили бездомных собак, проник в барак, где на полу, вдоль стен и по углам, лежали собаки, на которых появление Даньки не произвело впечатления. Иные спали, сбившись, как овцы, иные поднимали морды и зевали, самые же любопытные, встряхиваясь, тянулись к нему.