— Ах ты, Павлик, бедовый парнишка ты мой! — дрогнувшим голосом сказала она.

Павлик всхлипывал, хватая воздух. А Юлька вытерла его красный нос, растрепала чубчик и рассмеялась:

— Ой, мамочки, слезищи какие!

Неизвестно, что здесь было смешного, но смеялась она все пуще, и в смехе этом, как льдинки весной, таяли последние остатки его обиды. А потом она укоризненно покачала головой.

— Сколько из-за тебя переволновались. В Пеструхино звонила, мать тут вся избегалась… А сейчас, как поешь, достанем учебники и будем заниматься.

Сперва они вместе поели, а потом долго сидели за столом, склонившись головами, и Юлька, как давным-давно, в то время, когда Павлик был ещё маленький и не ходил в школу, читала ему книжку, а потом помогала готовить уроки.

И, между прочим, попросила решить задачку, ту самую, с которой он не мог справиться в классе. И, странное дело, Павлик без всякого труда решил ее.

Видно, лето уже прошло, и все теперь в голове укладывалось по местам.

Филька снял сапоги ещё во дворе, приподнял щеколду и тихо прошел в избу, стараясь не скрипеть половицами. Время было позднеё — второй час ночи, но мать ещё не спала.

— Явился, полуношник! Ты тут маешься, душу изводишь, а он шляется неизвестно где. Говорил с бригадиром-то?

Филька не ответил, взял со стола кусок творожного пирога и полез на печь. Она проводила его осуждающим взглядом, повернулась к мужу, спавшему рядом, и сердито толкнула его:

— А ты что себе думаешь? Слышь, Герасим?..

Муж закряхтел, поворачиваясь.

— Спи ты. Ночь гляди, — проворчал он.

— Успеешь выспаться. Я об нем одна должна думать? Ты что, не родитель ему?

Она села на кровати, опустив ноги на пол.

— Из Сосновки послали ребят в город учиться на полный кошт, а ты, значит, хуже других? Иль отец твой в чинах больших и денег не знает куда девать? И за что меня бог наказал, какою радостью наградил за горькую жизнь мою?

Филька жевал пирог, чувствуя бессильную жалость к матери, но и не слушал ее, потому что знал все наперед, что она скажет, не в первый раз уже. Мать долго не унималась: всхлипывала, сморкалась в платок, наставляла мужа и корила беспутного Фильку, которого не мытьем, так катаньем положила себе вывести в люди.

Герасим безмятежно храпел, однако жена невзначай толкала его, чтобы слушал. Он кряхтел, сердился:

— Выключи свое радио-то, — и снова засыпал.

Филька дожевал пирог, вздохнул, сожалея, что не взял куска побольше, а слезать не хотелось, чтобы лишний раз не тревожить мать, и так конца не видать её причитаниям. Устроившись на печи поудобнее, он натянул на голову тулуп и стал думать про бригадирову дочку Наташу, смешной её белый передничек, косички с бантиками, и уже не мог отвязаться от смутных и сладких видений.

И чего в ней такого, сам не понимал. Худенькая, ершистая, на язык колючая, — только где бы ни был, всюду была она с ним, по пятам ходила и в душу смотрела преданно и укоризненно. Вот и сейчас мелькала перед ним, прыгала в глазах, вертелась и никак не давала заснуть.

Мать сошла с постели, напилась воды, подоткнула тулуп, свисавший с печки.

— Поговорил бы завтра, а? — ласково попросила она.

— Ладно, — буркнул Филька, подобрал ноги, стараясь не растерять видения, бродившие в его уже сонной голове, — Поговорю с Наташкой. Она, может, того… скажет отцу.

— Вот и ладно, сынок.

Мать на цыпочках пошла к постели, уселась на нее, длинно зевнула и перекрестила рот.

— Господи, помоги ты ему в разум войти, дураку моему…

На следующий день Филька вернулся с фермы до обеда.

Он надел чистый пиджак, натянул хромовые сапоги, смазал’ маслом вихор на макушке и пошел к школе. Он стоял напротив калитки, подпирая спиной телеграфный столб, курил и небрежным взглядом провожал девчонок, выходивших из школы.

— Здравствуй, Филечка. Кого поджидаешь?

— Проводи меня, Филя, а?

Старшеклассницы хихикали, стреляя в пего глазами, а девочки помладше показывали язык. Но Филька был невозмутим.

Завидев Наташу, он пропустил её вперед и пошел за ней, огромный, широкий в плечах и сутулый, исподлобья глядя ей в затылок. Она замедлила шаги и откинула голову, будто идет себе не торопясь, ни до кого ей дела нет. Но от Филькиного взгляда не ускользнуло, как покраснели под косичками маленькие уши и напряженной стала спина. «Рада», — подумал он, перекатывая папиросу в зубах и ускоряя шаги. Однако Наташа свернула в сторону и скрылась в дверях сельсовета.

Скосив глаза на часы, Филька взошел на крыльцо и присел на перила. Побалтывая сапогами, он терпеливо ждал, курил и звучно сплевывал на середину улицы.

— Ты чего это расплевался здесь? — Наташа вышла и насмешливо уставилась на него. — Другого места не нашел?

Филька щелчком отшвырнул недокуренную папиросу и неторопливо слез с перил.

— Мне книжку поменять нужно…

— Закрыто. Не видишь, что написано? А книжка-то где?

— Дома осталася, — ухмыльнулся Филька.

— «Осталася»! — передразнила она. — А сам три месяца держишь.

— Мне всего десять страничек дочитать…

— По складам читаешь, что ли?

Они сошли с крыльца и шли теперь, не таясь и не смущаясь друг друга, меся осеннюю грязь и не обращая на это внимания, и долго препирались насчет книжки, не сданной в библиотеку, благо можно ни о чем другом не говорить. А когда разговор выдохся и наступило неловкое молчание, Филька вспомнил про семечки, выгреб из кармана полную горсть и насильно сунул ей в белый передник, задержавшись пятерней в тесном кармашке.

— Не люблю я их, — сказала она, осторожно и как бы между прочим вытаскивая его руку из кармашка.

— Щелкай! — грубо сказал он, покраснев, и бросил себе в рот несколько семечек.

Теперь они шли, усердно лузгая семечки, и радостно молчали, потому что семечки вполне заменяют разговор. На всякий случай Наташа делала вид, что идут они не вместе, а как бы случайно сопутствуют. Однако приятно было знать, что Филька рядом, что дойдут они вон до того вяза и ещё дальше пойдут, и до самого её дома будут идти вместе. И оттого, что не хотелось так вот сразу прийти и расстаться, она поневоле замедляла шаги.

— Ты чего в клуб вчера не пришла? — спросил он.

— Некогда, вот и не ходила. Уроки за меня ты, что ли, сделаешь?

— А мне что! Могу и сделать…

— Ой, умру! За что же тебя вытурили?

— Сам ушел. Мать старая, батька хворый. Работать кому-то надо?

— Велика работа — из коровника навоз вывозить…

Филька сразу приотстал от нее, лицо его стало скучным.

Тоска прямо — едят его все кому не лень: мамаша, папаша, школьные учителя, а тут ещё и эта…

У самой калитки Наташиного двора он. однако, нагнал ее, ухватился за планку ограды, покраснел и не своим, чужим каким-то голосом сказал, не глядя ей в глаза:

— Ты вот что… ты бате своему скажи… того… пусть меня от колхоза пошлет учиться, а? Как ребят из Сосновки…

Наташа повернулась к нему и вскользь оглядела его ушастое, красивое мальчишеское лицо, с глазами, как у взрослого парня, сонными и нахальными.

— С чего это ты вдруг? — удивилась она. — Сам из школы ушел, а тут проспался…

— То школа, а то техникум — разница. Поучусь на животновода или ещё на кого, а там снова вернусь. А?

— Бэ! — Наташа без стеснения в упор глядела на него. — А я-то здесь при чем? Почему меня об этом просишь?

— Ну, замолвила бы словечко. Убудет с тебя, что ли?

— Ой, а я-то думала — чего провожать увязался? — рассмеялась она и вдруг перед самым носом грохнула калиткой, влетела на крылечко и захлопнула дверь. — Бессовестный!

Филька бестолково постоял, вытащил папироску, сунул её табаком в рот, сплюнул и пошел обратно, чувствуя, что гора свалилась с плеч. Он со злорадством предвкушал теперь, как врежет матери словечко, только начнет она приставать к нему с разговорами о ребятах из Сосновки. «Я те покажу сосновских! — Он скрипел зубами и плевался дымом. — Тихо скажу, утрешься!» Однако, завидев мать возле избы, судачившую с соседкой, круто повернул обратно и пошел слоняться по деревне.