— Вторая она у меня. Первая-то с сыном в войну под бомбежку попала. А эта вышла за меня замуж совсем девчонкой. Думал, куда я ей, старый пень, а вышло видишь как: сам ее похоронил. — И, оглядевшись, словно Таня могла быть поблизости и слышать его, добавляет тихо: — Дочка, видать, в мать уродилась — слабая. Витаминов нет в организме. А какие витамины на Севере? Вот и решили сюда податься.

Таня пришла в полночь, пластырь на лбу красуется, да еще стоит, негодная, в дверях, аукает кому-то, а ей в ответ тоже кто-то аукает. Замечает отца и, не очень смущаясь, раздевается, хватает яблоко со стола и прыгает в постель. Видно, много ей Айгерим позволяет, большую волю дает. Илья хочет дочку отчитать, да неловко при хозяйке.

В следующий раз он опять возвращается из района ни с чем. Только и успокаивается, увидев Таню в постели. Лицо ее покрыто теплым загаром, она поправилась, глаза живо поблескивают — видно, хорошо ей здесь.

Илья долго отказывается от предложения Айгерим поужинать, но все же садится. Ест много и конфузится. Айгерим словно и не замечает его жадности в еде, все подкладывает. Поев, Илья закуривает и начинает бередить себя печальными разговорами. Время идет к сентябрю, надо записывать дочку в школу, а они все еще как на вокзале. И не легче от того, что в гостинице немало таких же искателей счастья, как и он, — переселенцев, сезонников, приехавших из разных концов страны.

— Дернул нечистый счастья у вас тут искать, — вздыхает он. — А где оно есть? Где оно есть, это счастье, я тебя спрашиваю?

Таня спит в своем фонарике, а он все рассказывает о своих странствиях, о войне, унесшей первую его семью, о коротком счастье с Марусей. Она, Маруся, словно бы чуяла, что недолго проживет: когда в больнице лежала, просила его, как умрет, отвезти дочку к теплу. И вот они приехали, а толку что?

— Мотаюсь по свету, словно воздушный шарик. Куда его унесет?

Айгерим сочувственно качает головой, удивляясь сложным его переживаниям, и не перестает все время чего-то делать: со стола убирает, посуду моет, потом сверяет какие-то счета, а закончив с бумагами, начинает распускать старую кофту.

Илья сидит и не торопится уходить, потому что жизнь у него большая и надо о ней кому-то рассказать.

— Ты, Илья, иди-ка лучше спать, — говорит наконец Айгерим и зевает. — Утро вечера мудренее. При Тане не рассказывай о своем горе. Зачем ребенку знать? У тебя своя жизнь, у нее — своя. Много девочке надо? Покушать и погулять. А учеба начнется — в школу пойдет. Слава богу, у нас школа тоже есть. Иди, иди-ка лучше спать…

Он уже был у двери, когда она сказала:

— Посмотришь завтра самовар у меня. Ребята приходили, просили утиль, а я прогнала — жалко отдавать…

Хоть и самоуправно говорит, однако не мудрит, не хитрит, и Илья уходит от нее успокоенный. Что-то есть в этой женщине, в ее округлом, плоском и немолодом уже лице, усеянном добрыми морщинками-крестиками, в ее неторопливой хозяйственности, даже в настырности, с какой она влезает в жизнь своих постояльцев, — что-то есть в этом такое, что рассеивает страхи и делает их пустячными.

Илья долго еще сидит на крылечке гостиницы и курит. Над ним пошумливают листвой тополя, где-то лают собаки. По соседней улице проносятся машины — гул их стремительно влетает в ночной поселок и отлетает. С громыхающим треском проносится мотоциклист с прильнувшей к его спине фигуркой, и ограды в зарослях смородины и малины, кругляши булыжников окатывает теплым светом фар. Мотоцикл уносится, оставляя после себя терпкий, чесночный душок бензина, и поселок опять тонет в безмолвии и темноте. Илья глядит, как гаснут огоньки в домах, и думает о том, что живут же люди как люди, семьи собираются под крышей, сидят за столом, а как ночь, спать ложатся на своих кроватях, а он как на вокзале: вышел на платформу, скоро поезд уйдет. А куда уйдет и где будет последняя остановка?

Илья проходит коридором во двор и смотрит на светящееся окошко флигеля, за которым мелькает силуэт хозяйки. Его, видишь, спать погнала, а сама еще возится чего-то. Не знает он, как отблагодарить ее за хлопоты, которые она взяла на себя, удивляется доброму сердцу Айгерим и думает о великом назначении женщины и о важности ее на земле. Кто она такая, Айгерим, что за человек? Женщина она грамотная, раньше, говорят, работала в райсовете. А вот какие у нее заботы, какая жизнь у нее — хорошая, плохая? В первый раз думает об этом Илья…

Утром добыл в авторемонтной мастерской паяльную лампу, посмотрел самовар — бросовый совсем, самое ему место на свалке. «Лучше я ей новый куплю», — думает Илья. Однако руки сами увлеклись — истосковались по работе. Руки у него огромные, узловатые, но вещи держат нежно, точно хрупкое стекло. Пока накладывает заплату, во двор набивается ребятня.

— Танькин папа, — показывают на него.

Подходит старушка и машет руками на ребят:

— Идите отсюда! Нечего вам тут!

— Да пусть стоят, — говорит Илья.

Но старушка недаром старается. Отогнав ребят, она приглашает его к себе домой посмотреть швейную машинку. Но прежде справляется, дорого ли возьмет за ремонт.

— Чего о цене раньше времени говорить? Зайду, посмотрю, — обещает он. — Может, там и делов никаких нет.

Как-то Илью попросили наладить в совхозе электроводокачку. Вернулся в поселок вечером под выходной, зашел во флигель, а Таня уже спит в своем фонарике. Айгерим не дала будить ее, только приоткрыла полог. Осторожно коснулся он тугих косичек, перевязанных ленточкой, погладил смуглую щеку дочки и вздохнул. «Налилась-то как!» — подумал он и заметил пестрое платьице на спинке стула. Почесал висок, припоминая, откуда бы оно, но, так и не припомнив, ушел спать — устал он, навозившись с водокачкой.

Утром Илья встал пораньше, сходил на базар, накупил разных разностей — и Тане и Айгерим. Возвращаясь с покупками, он услышал около гостиницы странные звуки — вроде бы шакалы воют. Огляделся, видит: двое мальчишек — приличные мальчики, отмытые, приодетые, в сандалиях и носочках. Однако голосят так, что хоть уши затыкай. Илья прошел через гостиницу во двор и увидел Таню, в незнакомом пестром платье; приставив руки ко рту, она тоже верещит нечеловечьим голосом.

С ума, что ли, сошли?

Таня подлетела к отцу, вырвала авоську. Илья подумал — помочь нести, а она выгребла дыню — и на улицу.

Оставив покупки на кухне, Илья заторопился из дома. Очень ему интересно, что дочка с дыней будет делать. Вышел он, а Таня с мальчишками уже далеко — к реке бегут.

Пока он гнался за ними, под сердцем стало горячо, он устал и побрел шагом, а на автобусной станции присел на скамейку и увидел ребят, бежавших по откосу к реке. Что это они делают? Ай да друзья! Илья не поверил глазам. Мальчишки вцепились в дыню, тащат ее в разные стороны, плюются и даже лягаются ногами. Хотел Илья встать и спуститься вниз, чтобы вложить мальчишкам ума, но вдруг Танька, с интересом наблюдавшая за их возней, тихая дочка его, не обидевшая в жизни даже комара, стукнула по голове сперва рыжего, а потом другого, чернявенького, с глазами, блестящими и хитрыми, как у лисы. Мальчишки сразу успокоились и только нетерпеливо сопели, глядя, как Таня, вытащив из-за пазухи перочинный нож (этого еще не хватало!), делит дыню на части. А когда поели, стали обливать друг друга водой, и Таня с ними. Совершенно мокрые, они побежали к мосту, прыгая с камня на камень. Вскарабкались по насыпи под нижние балки моста и стали виснуть на них и прыгать вниз, чуть не в самую воду. И Таня, болезненная его дочка, не отставала от мальчишек, тоже висла на балках и тоже прыгала вниз. А ведь машины поверху идут!

Неизвестно, сколько бы они прыгали так, но тут на стоянку прибыл автобус. Ребята кинулись в толпу пассажиров и стали проталкиваться к дверям безо всякой очереди.

— Безобразие! — кричали пассажиры, а кто-то даже вспомнил нехорошим словом родителей.