Максимилиан исчез.

   Черная жижа, проглотившая младшего брата, довольно пузырилась, споро забираясь все выше и выше, грозя, через несколько секунд, затопить весь второй этаж. По наружной стене пробежала трещина. Одна. Другая. Третья... Треснула штукатурка и, внутрь дома упал первый камень...

   Густав перекрестился, моля Господа о спасении. Встал, шатаясь, принялся карабкаться вверх по лестнице... Слава Богу, сестры пришли в себя! Они едва успели забраться на чердак, юноша, не зная, что могло случиться с гувернером, уже хотел вновь испытать судьбу... Но тут стены не выдержали. Правое крыло, центральная часть дома и прилегавшая к ней часть левого, детского крыла, с ужасающим грохотом рухнули в черную сель...

   Их спасло только Провидение Господне... и солдаты герцога, сумевшие пробраться через кучи валунов и болото, образовавшееся на месте Старого Города, сняв измученных жаждой, голодом и холодом, детей с развалин, спустя почти трое суток после трагедии.

   Так, в одну ночь, Густав потерял, как он считал, все главное в жизни: родителей, брата, отчий дом, друзей, почти всю родню, капиталы, нажитые несколькими поколениями, и... веру в людей. Единственный, оставшийся в живых родственник - двоюродный дядя по материнской линии, от них отказался. Епископ Брауншвейгский, служивший заупокойную мессу по всем погибшим, с подачи бургомистра и муниципалитета, распорядился отдать детей в монастыри: Элизу и Барбару - в Орден Клариссинок, а Густава - в Аллендорф, в обитель Святого Лулла.

   И они начали новую жизнь.

   Десятилетняя Барбара не выдержала потрясения, через год она тихо угасла. В ту ночь к Густаву впервые пришел Дух неупокоенного Максимилиана, не обретшего за Гранью ни покоя, ни дороги к Небесному Престолу. Студент коллегиума рассказал о призраке отцу Сулиусу, аббат лично отпел и совершил Панихиду по безвременно усопшему отроку... но это не помогло. Как и поминальные записки, отправленные на Вселенскую Субботу епископу в Мейссен. Душа младшего брата продолжала витать между Мирами, посещая по очереди то Элизу, то Густава... все это время, помогая им общаться между собой. Так и получилось, что сестра, через Макса, передала сообщение о своем решении... и рассказала о причинах, побудивших ее к бегству из монастыря. Конечно, как старший брат, субминистратум такой поступок не одобрил, но... запретить девушке любить, он тоже не мог...

   Доминиканцы, наблюдая за их троицей, на след Элизы не выйдут. Если только не случится нечто непредвиденное и она не выдаст себя по глупости. Пусть Santum Officium немного успокоится. И тогда можно думать о том, как им добраться на Юго-Восток: в Сиам, Бенгалию, Мьянму... или на Джабан, Остров Первого Солнца... А пока придется обманывать инквизицию, на сколько у него хватит сил и разума. Грех, конечно, но не такой уж и большой, ложь во благо, Церковь оправдывает. Так почему бы и не согрешить, во имя счастья сестры?

   Сегодня утром, не найдя в Эйзенахе попутчиков до Наумбургского аббатства, следующей цели на их нелегком пути, приятели выложили девять с половиной крейцеров[31]

за вислоухого и не до конца вылинявшего пони, рыжей, с белыми пятнами, масти, явно знававшего лучшие времена, сторговали упряжь, взвалили на средство передвижения слегка похудевшие котомки и Адольфиуса, и, почти перед терцией, наконец, покинули город. Небо хмурилось, ветер стал пронизывающим, холодным и дующим порывами, после сексты хляби небесные разверзлись: зарядил дождь.

   К вечеру, промокшие до нитки путешественники, бредущие по раскисшей дороге в полном одиночестве, добрались только до деревушки Цвигдаллен, расположенной примерно в половине пути от Наумбурга. Здесь им повезло, в поселке нашелся постоялый двор - двухэтажный сруб, Голиафом возвышающийся над всеми остальными домиками, в качестве вывески использовавший неимоверных размеров пивную кружку, кварт на восемь, прибитую к вертикальной оглобле перед входными воротами. Обрадованные путники резво поспешили за ограду, но тут же затормозили: почти все пространство внутри оказалось заставлено крытыми повозками какого-то вельможи с неизвестным гербом - в левой верхней половине была изображена серая башня, а в правой нижней - известно на что намекавшая, ощеренная кабанья морда, нарисованная чернью[32]

в профиль.

   Дворовый пес пару раз тявкнул из своей конуры, но носа на улицу не показал. Зато под лестничный навес выскочил какой-то рябой малый, оскаливший в радушной улыбке щербатый рот и торжественно объявивший:

   - Некуда, господа паломники, некуда. Все места заняты, даже на конюшне! Их милость, барон Граувиц со свитой остановились, на постой, значит. Вон, третий дом с краю, с большой трубой, старостин, значит... туда идите, он определит.

   Опешивший от такого гостеприимства Шлеймниц слегка растерялся, не найдя, что ответить, но у мелкого воробья Проныры в кармане всегда имелась дежурная отповедь:

   - Слышь, мордатый! А если к тебе в харчевню апостол Петр пожалует, ему ты тоже от ворот поворот сделаешь? Глаза-то разуй, не видишь, что ли, перед тобой не паломники, а добропорядочные служители святого Лулла! Так что веди коня в стойло, а к столу дорогу мы сами найдем, - и принялся снимать с Рыжика котомки.

   Мордатый, сомневаясь, что мелкий наглец имеет право распоряжаться, начал переминаться с ноги на ногу. Густав пришел Николасу на помощь:

   - Давай, пошевеливайся, - придал голову максимальную уверенность, внушительно тряхнул пузом: - Sic pati non negetur panem et calor[33]

!

   Очевидно, латынь, а так же габариты Шлеймница, сдвинули в мозгу рябого какую-то извилину, он закрыл рот и вышел под дождь принимать узду пони. Тут очнулся Адольфиус, до сих пор мышкой прятавшийся от ливня под шерстяным ковриком - попонкой. Обезьян, почуявший скорый прандиум[34]

, высунул свою морду, неприветливо взглянув на трактирную прислугу. Для тех, кто с индриком был ранее незнаком, эта "неприветливость" могла показаться откровенной угрозой: зверь наморщил нос, предупреждающе оскалив два ряда острых зубов. Не ожидавший подвоха Рябой, увидев третьего спутника приезжих, выпустил узду, подался назад, съехал в лужу, поскользнулся и, пытаясь удержаться, начал резво перебирать ногами, подняв тучу грязи и брызг.

   - Это наказание Господне, за то, что слуг его хотел лишить крыши над головой, - пафосно произнес Густав, принимая лемура на руки. - Веди, несчастный, сего Буцефала в денник, и не забудь сказать конюху, что бы задал корму. А мы - помолимся о твоей грешной душе, - студиозус пристроил обезьяна на животе, словно маленького ребенка, проследовав за Пронырой, ожидающим товарища на пороге заведения.

   Шлеймниц толкнул дверь, вошел в таверну и смиренно произнес:

   - Pax vobiscum[35]

, жители и гости этого дома, - попытался молитвенно сложить руки, но мешал Адольфиус. - Позвольте усталым путникам обогреться у очага и отдохнуть... в спину толкался Николас, пришлось подвинуться. За фамулусом хлопнула дверь.

   На вновь прибывших особого внимания никто не обратил.

   В помещении стоял гвалт десятка голосов, заглушивших приветствие субминистратума и царил сумеречный полумрак: пары маленьких оконец, заделанных бычьим пузырем, для освещения явно не хватало. По этой причине, на подвешенном в центре зала тележном колесе, коптило несколько масляных ламп, дававших больше вони, чем света. По правую руку, в зале для простолюдинов, горел большой камин, параллельно исполняющий роль открытой печи для готовки мяса. Место перед ним оказалось свободным, завсегдатаи (обросшие бородами крестьяне) устроились за одним столом, а люди барона, отличимые по серо-голубым цветам сюрко, поглощали вино за двумя другими.

   Слева, где была отведена трапезная для тех, кто побогаче, но к аристократии ни каким боком, народу сидело меньше, всего четверо. И все, судя по виду, бывалые вояки, один из них, изукрашенный рубцами, явный кригмейстер[36]

, в их компании - четвертый - в черной рясе, с широкой диагональной синей полосой от правого плеча к левому бедру, пересекающей грудь словно перевязь меча, выдававшую в нем патера из Ордена святого Мартина[37]