Несколько дюжин людей было уничтожено на моих глазах. Так, шествуя вдоль второго ряда, пастух остановился передо мной. Смерть казалась неминуемой. Но прокурор Горской республики Тогузов, который следовал позади пастуха и который допрашивал меня этой ночью и точно знал, что я абсолютно не имел никакого отношения к смерти Штыбе, почувствовал, видимо, мгновенное угрызение совести и отвел пастуха как раз в тот момент, когда он исказил передо мной свое лицо в идиотской гримасе.

Этот прокурор является характерной фигурой. Казбек Тогузов — бывший офицер, в 1917 г. продолжал на Кавказе отчаянную и безнадежную борьбу в поддержку Временного правительства, требуя роспуска всех солдатских и рабочих Советов с помощью Вооруженных сил. Но при обстоятельствах весьма загадочных он вступил в компартию и до сих пор вешает людей, теперь уже врагов большевизма.

Среди тысяч людей, заключенных в тюрьмы Закавказской ЧК одновременно со мной, было пятнадцать офицеров. В их числе генерал Цулукидзе, князь Камшиев, князь Мухранский, брат которого был женат на дочери Великого князя Константина Константиновича. Все они обвинялись в организации мифического контрреволюционного заговора и в связях с Грузинским восстанием 1923 года. Эти люди после продолжительных мучительных допросов были приговорены к расстрелу.

Князь Мухранский решил дорого продать свою жизнь. Ему удалось раздобыть большой гвоздь (он нашел его в камере). Когда в ночь исполнения приговора открылась дверь и группа чекистов, возглавляемая Шульманом, комендантом Закавказской ЧК, известного как «смертельный комендант», вошла, чтобы увести осужденных офицеров, Мухранский бросил гвоздь со всей возможной силой в лицо Шульману, целясь ему в глаза. Тяжелый гвоздь сломал палачу нос. Шульман застонал от боли, и сразу же раздались ужасные крики и выстрелы. Камера наполнилась дымом. Все пятнадцать офицеров, находившиеся в камере, были убиты конвоем на месте. Заключенным из других камер был отдан приказ смыть потоки крови.

Палач Злиев, чрезвычайный уполномоченный ГПУ Горской республики в Осетии, прибегал к следующему. Он насильно вставлял дуло револьвера в рот заключенного, которого допрашивал, поворачивал его и таким образом ранил десны и выбивал зубы. Мой сокамерник по тюрьме ГорГПУ подвергался такой пытке. Это был пожилой осетин, которого обвиняли в следующем преступлении (цитата из обвинительного заключения): «Обвиняется в том, что однажды прошел мимо дверей дома Челокаева».

По истечении нескольких недель я был перемещен в главную кавказскую тюрьму Метех в Тифлисе. Как и ныне, Метех использовался в 1923 году исключительно как место содержания под стражей политических заключенных; обычные уголовники размещались в государственной тюрьме. В замке находилось 2600 белогвардейцев, включая большое число грузинских меньшевиков.

Бесчеловечные репрессии систематически продолжали осуществляться по отношению к беззащитным людям — я видел много стариков, женщин и детей. Один раз в неделю — в четверг — специальная комиссия, состоявшая поочередно из членов Закавказской и Грузинской ЧК, заседала в канцелярии начальника тюрьмы и составляла список жертв, не уделяя особого внимания степени вины каждого. Доказательство вины преобладало над голосом человечности. Весь персонал замка Закавказской и Грузинской ЧК был укомплектован садистами.

Каждый четверг ночью расстреливалось от шестидесяти до ста человек. Эта ночь была сущим адом для всего Метеха. Мы не знали, кому суждено быть расстрелянным, и поэтому каждый ожидал смерти. Ни один человек не мог сомкнуть глаз до самого утра. Непрерывное кровопролитие оказалось пыткой не только для заключенных, но и для людей, живущих на свободе, вне тюрьмы. Все улицы вокруг Метеха долгое время были необитаемы. Население этого квартала бросало свои дома, будучи больше не в состоянии слышать выстрелы палачей и пронзительные крики и стоны их жертв.

Чекисты Метеха всегда ходили пьяными. Это были профессиональные мясники. Их сходство с последними усиливалось привычкой закатывать рукава по локоть и таким образом расхаживать по коридорам и камерам. Время от времени они валились на пол, опьяненные вином и человеческой кровью.

В ночь расстрела из каждой камеры забиралось от пяти до десяти человек. Чекисты как можно дольше затягивали процедуру зачитывания списка обреченных на смерть, и средний минимум их пребывания составлял около четверти часа в каждой камере. Делались длинные паузы перед каждым именем, во время которых все арестанты трепетали от ужаса. Такую пытку не могли выдержать даже люди с очень крепкими нервами. В такие ночи половина заключенных замка плакала до самого утра. На следующий день никто не мог съесть даже маленького кусочка пищи, тюремный обед оставался нетронутым. Это случалось каждую неделю.

Заключенные из Горской республики, которые прибыли на Соловки в 1925 году, рассказывали нам, что это продолжалось и впоследствии. Многие люди не могли вынести длительного кошмара и сходили с ума. Другие совершали самоубийство любыми доступными способами.

Когда я находился в замке, хорошо известный тифлисский чекист Зозуля (кубанский казак) был помещен среди заключенных для провокаторской деятельности. Этот палач в сравнительно короткий промежуток времени собственноручно расстрелял шестьсот человек (факт, который не отрицал сам Зозуля). Под конец он был разоблачен и заключенные его убили.

Я провел четыре с половиной месяца в Метехе и каждый четверг приготавливал себя к смерти.

После Метеха началась нескончаемая серия путешествий по новым тюрьмам. Из метехской тюрьмы я был перемещен в государственную тюрьму в Тифлисе. Отсюда в «Тимахика» — бакинскую тюрьму, где я провел две недели, затем тюрьма ВЧК в Петровске (три недели). Потом Грозный, из Грозного в столыпинском вагоне, специально сконструированном для заключенных, во Владикавказ. И везде было одно и то же: абсолютное подавление человеческой личности, те же пытки на ночных допросах, голод и избиения, те же беззаконные и беспорядочные расстрелы.

В конце концов 30 ноября 1923 года (в общей сложности, через семь месяцев после того, как я был «амнистирован» Батумской ЧК) следователь Владикавказской ЧК окончательно «амнистировал» меня в следующих выражениях: «По приказу административной комиссии Народного комиссариата внутренних дел по высылке гражданин Мальсагов признан виновным в преступлениях против основ государства, предусмотренных статьями 64 и 66 Уголовного кодекса РСФСР. Статья 64 — «Организация террористических актов и сотрудничество с иностранцами». Статья 66 — «Шпионаж в пользу международной буржуазии». Мальсагов высылается в концентрационный лагерь на Соловецкие острова сроком на три года».

Я и некоторые другие, которые тоже были «амнистированы», не торопясь отправились на Север. Первой остановкой был Ростов. Здесь я впервые столкнулся с так называемой шпаной — обычными уголовниками, которые играли довольно необычную роль во всех российских тюрьмах, лагерях и местах ссылки.

Грабители большого и малого масштаба, взломщики, убийцы, фальшивомонетчики и бродяги кочевали целыми дивизиями из одной тюрьмы в другую, отбывая свои сроки, совершая оттуда побеги при помощи подкупа охраны, чтобы вскоре вновь оказаться в очередной тюрьме. Почти все они были совершенно раздеты, всегда голодны и завшивлены. Охрана била их по головам прикладами ружей, уголовники убивали друг друга кирпичами, вырванными из тюремных стен. Совсем одичавшие, они, куда бы их не отправили, умудрялись проиграть в карты свой скудный паек (порцию пищи) или последнюю пару собственных брюк. Подобные уроны они возмещали, вновь грабя заключенных, относящихся к политической категории. Украденные вещи шпана пропивала или продавала через тюремных и лагерных надзирателей.