Два главнейших условия человеческого счастья — делание добра и здоровое наслаждение жизнью возможны лишь тогда, когда соединяются с религиозным настроением, с чувством полной преданности Богу. Вне религиозного настроения наслаждение жизнью неизбежно принимает извращенный вид и приводит в конце концов к тяжелому разочарованию; точно также и нравственная деятельность человека теряет свою разумность, свою цель, как скоро в явлениях мира и жизни человек ничего не видит кроме действия слепого случая. Вот почему Екклезиаст в своем последнем увещании призывает читателя к постоянному памятованию о Боге, как Творце мира, как Первопричины всего существующего, к памятованию в течение всей жизни, а не в пору лишь старости, когда и душа и тело ощущают уже быстрое наступление вечной ночи — смерти.

Доколе не пришли тяжелые дни, буквально: "дни зла", не дни загробного существования, как в 11:8, а дни старости, дни физического и психического упадка.

Наступление мрака и туч, т.е. зимы, — образ не самой смерти, а ее предвестницы — старости.

В этом и дальнейших стихах содержится образное описание старости.

Стерегущие дом — руки, охраняющие человеческий организм от внешних опасностей.

Мужи силы — ноги, силой мускулов поддерживающие туловище.

Мелющие — зубы.

Смотрящие в окно — глаза.

Двери на улицу, — по мнению одних, уста, по мнению других — уши. Первое вернее (ср. Иов. 41:6 "кто может отворить двери лица его (т.е. левиафана?). Круг зубов его ужас!"

Жернов — челюсти и зубы.

Будет вставать по крику петуха, т.е. страдать бессонницей.

Замолкнут дщери пения, т.е. ослабеет голос.

Высоты будут им страшны, т.е. недоступны.

И на дороге ужас, т.е. трудности и опасности, как действительные, так и воображаемые.

Зацветет миндаль, своим белым цветом на обнаженных ветвях зимою символизирующий старость.

Отяжелеет кузнечик, т.е. потеряет свою гибкость и подвижность туловище, спина.

И рассыплется каперс, т.е. не будет оказывать действия кипарис, ягоды и почка которого употреблялись на востоке, как возбуждающее средство. Вечный дом, т.е. гроб (ср. Тов. 3:9[123]).

Образно описывается самая смерть.

Порвалась серебряная цепочка и разбилась золотая чашечка (в русской библии неправильно — повязка; еврейское слово означает предмет круглой формы, чашечку для елея, как Зах. 4:2[124]), т.е. порвалась нить жизни, не стало источника света и тепла; жизнь погасла. Следующие два образа дают другой символ смерти, именно: ломается колесо над колодцем и разбивается бадья у источника. Оба образа означают вероятно прекращение деятельности сердца, кровообращения и дыхания.

Тело и дух возвращаются к своему первоисточнику: тело возвращается в прах, каким оно и было (ср. Быт. 3:19[125]; Пс. 103:29[126]), а дух возвращается к Богу, Который дал его.

Это возвращение к Богу нельзя понимать в смысле уничтожения личного самостоятельного существования духа, так как Екклезиаст ясно говорит о личном существовании человека и за гробом. Если в 3:21[127] он ставит скептический вопрос, имеет ли человек преимущество перед скотом, и восходит ли дух его вверх, то здесь на оба вопроса дается утвердительный ответ и следовательно признается продолжение личного существования человека и после смерти. Но подобно другим священным мудрецам Екклезиаст не мог представить более или менее полной жизни вне связи с телом, он не знал новозаветного учения о воскресении из мертвых и потому не мог возвыситься над обычным представлением о шеоле; он был еще далек от сознательной веры в блаженное состояние душ в общении с Богом.

Понятно, что Екклезиаст не мог находить полного утешения в такой вере в загробную жизнь человека и не имел оснований отказаться от своих рассуждений о суетности жизни. Напротив он видел здесь новое и самое сильное доказательство ее. Поэтому в своем заключительном слове он снова повторяет: суета сует, все суета. Лишь радостная весть нового завета могла освободить человека от суеты и дать ему надежду на вечное блаженство.

В то время как до сих пор все речи велись от лица Екклезиаста, который повсюду говорит о себе в первом лице, в ст. 9-14 мы слышим уже другое лицо, которое отличает себя от Екклезиаста, говорит о нем в третьем лице и как бы одобряет его рассуждения. Однако это не значит еще, что конец 12 главы составляет позднейшую приписку. Эпилог написан тем же языком и проникнут тем же духом, что и вся книга. Отсюда у нас нет оснований искать для него другого автора, отличного от составителя всей книги.

"Мудрый" на языке библейском означал человека, который на основании просвещенного откровением разума исследовал вопросы религиозного, особенно нравственно-практического характера, стараясь применить общие богооткровенные понятия к действительной жизни, разрешить все возникающие на этой почве недоумения и противоречия.

У евреев со времени Соломона существовал целый класс мудрецов-хакамов[128], наряду с пророками и священниками, имевших сильное влияние на народ (3 Цар. 4:30-31[129]; Иер. 18:18[130]; Пр. 1:6[131]; 13:21[132]; 22:17[133]). Уже во времена Соломона были известны мудрецы — Еоан Езрахитянин, Еман, Халкол и Дарда, мудрость которых, ставилась рядом с мудростью сынов востока и Египта (3 Цар. 4:30-31). Современники пророка Иеремии говорили: "не исчез закон у священника и совет мудрого и слово у пророка" (Иер. 18:18). Обычной формой выражения мысли у еврейских мудрецов в отличие от греческих была гномическая, состоявшая из кратких изречений, афоризмов и притчей.