Но имей в виду, что безучастность вовсе не легкая добродетель, особенно в Фонвале… Как раз этой ночью вырвались на свободу вещи, которые не должны были бы быть там и попали туда только по недосмотру.

При этих словах Лерн внезапно обозлился. Он угрожающе протянул кулаки в пространство и пробурчал сквозь зубы:

— Проклятый Вильгельм! Бессмысленная скотина!

Теперь я окончательно убедился, что тайна была значительна и что раскрытие ее обещает мне много любопытного и неожиданного. Что же касается обещаний доктора, то я им придавал так же мало значения, как и угрозам, а рассказ его не возбудил во мне ни алчности, ни страха— чувства, которыми дядя хотел регулировать мое повиновение.

Я спокойно спросил:

— Больше вы от меня ничего не требуете?

— Нет, требую! Но тут пойдет речь о… запрете… другого характера. Видишь ли, сейчас в замке я представлю тебя одной особе; я приютил ее… молодую девушку…

Я взглянул на него с удивлением, и Лерн понял, в чем я его заподозрил:

— О, нет! — воскликнул он. — Это дочерняя привязанность и больше ничего. Но все же я ею очень дорожу и мне было бы крайне неприятно, если бы это чувство уменьшилось из-за другого, которое я уж не могу рассчитывать внушить. Словом, Николай, — сказал он очень быстро, как бы испытывая чувство стыда, — я требую от тебя честного слова, что ты не станешь ухаживать за моей любимицей.

Огорченный таким унижением, а еще больше его бестактностью, я подумал, что как-никак, а ревность без любви так же часто встречается, как дым без огня.

— За кого вы меня принимаете, дядюшка? Достаточно того, что я у вас в гостях…

— Ладно, ладно. Я прекрасно знаю физиологию и знаю, как к ней надо относиться. Могу ли я рассчитывать на тебя?.. Ты даешь слово?… Хорошо!

— Что же касается ее, — добавил он с самодовольной улыбкой, — то на короткое время я спокоен. Она недавно имела случай видеть, как я обращаюсь с ее поклонниками… Не желаю тебе испытать это на себе.

Поднявшись со скамьи, дядя, заложив руки в карманы, с трубкой в зубах, поглядывал на меня насмешливо и вызывающе. Этот физиолог внушал мне непреодолимое отвращение.

Мы продолжали нашу прогулку по парку.

— Кстати, не говоришь ли ты по-немецки? — спросил вдруг профессор.

— Нет, дядя, я владею только французским и испанским языком.

— По-английски тоже не говоришь?… Ну, знаешь, это не очень шикарно для будущего короля торговли. Тебя немногому учили.

Рассказывайте другим, дядюшка, морочьте других!.. Я начал с того, что широко раскрыл глаза, потому что вы велели их зажмурить, и прекрасно увидел по вашему довольному лицу, что вы недовольны только на словах…

Мы дошли до конца парка, направляясь вдоль по утесам, и увидели оба боковых крыла замка, такие же ветхие, как и фасад.

Как раз в эту минуту я обратил внимание на какую-то ненормальную птицу: это был голубь, который летел с необыкновенной быстротой и, описывая над нашими головами все меньшие круги, все ускорял свой полет.

— Погляди на эти розы, растущие на этом тернистом кусте: они очень красивы и интересны, — сказал дядя. — Из-за отсутствия ухода этот куст сделался снова шиповником…

— Какой странный голубь, — сказал я.

— Посмотри же на розы, — настойчиво повторил Лерн.

— Можно предположить, что у него в голове дробинка… Это случается иногда на охоте. Он будет подниматься все выше и выше и упадет с очень большой высоты.

— Если ты не будешь смотреть под ноги, то упадешь и расцарапаешь себе лицо о шипы. Берегись, мой друг!

Это любезное предупреждение было сказано угрожающим тоном, совершенно не подходившим к смыслу слов.

А птица в это время, достигнув центра спирали, не стала подыматься, как я ожидал, а опускаться, делая странные скачки и кувыркаясь через голову. Она ударилась об утес недалеко от нас и упала мертвой в кустарник.

Почему профессор вдруг сделался еще беспокойнее? Отчего он ускорил свою походку? Вот вопросы, которые я задавал себе, как вдруг трубка выпала у него изо рта. Бросившись вперед, чтобы поднять ее, я не мог скрыть охватившего меня изумления: он перекусил трубку, стиснув в бешенстве зубы.

Инцидент закончился немецким словом, должно быть, ругательством.

Возвращаясь по направлению к замку, мы увидели, что в нашу сторону бежит очень толстая женщина в синем переднике.

По-видимому, такой быстрый способ передвижения был большой редкостью в ее жизни и давался ей нелегко, так на ней все тряслось и она крепко-накрепко сама себя обхватила руками, точно прижимала к себе какую-то драгоценную, вырывающуюся из рук, слишком большую ношу. Увидев нас внезапно, она остановилась, как вкопанная, — что на первый взгляд казалось совершенно невозможным, — и как будто хотела повернуть назад. Все же она решилась пойти вперед, чрезвычайно сконфуженная, с выражением пойманного врасплох школьника на лице. Она предчувствовала свою участь.

Лерн набросился на нее.

— Варвара! Что вы здесь делаете? Вы забыли, что я запретил вам выходить за пределы пастбища? Кончится тем, что я вас выставлю из замка, Варвара, но прежде накажу. Вы меня понимаете?

Толстая женщина страшно перепугалась. Она жеманно опустила глаза, сделала маленький ротик и закудахтала объяснения: она, мол, увидела из кухни падение голубя и подумала, что он поможет ей разнообразить меню. «Ведь приходится ежедневно есть одно и то же».

— А кроме того, — прибавила эта бестолковая голова, — я не думала, что вы в саду, я была уверена, что вы в ла…

Грубая тяжеловесная пощечина прервала ее на этом слоге — начальном слова «лабиринт», как я предположил.

— О, дядюшка! — воскликнул я в негодовании.

— Послушайте, вы! Или оставьте меня в покое, или убирайтесь вон! Поняли?

Варвара была в таком ужасе, что даже не смела заплакать во весь голос. От сдерживаемых рыданий она икала. Побледнела она страшно, и костистая рука Лерна оставила на щеке ярко-красный след пальцев.

— Ступайте, возьмите багаж этого господина в сарае и снесите его в львиную комнату.

(Эта комната помещалась в первом этаже западного крыла).

— А вы не поместите меня в ту комнату, которую я занимал всегда?

— В какую?

— Как в какую?.. Ну… в желтую, в партере, в восточном крыле, разве вы забыли?

— Нет, — отрезал он сухо, — она занята. Ступайте, Варвара.

Кухарка побежала от нас еще быстрее, чем бежала раньше, и доставила нам возможность любоваться другой стороной ее грузной фигуры, колыхавшейся от быстрого бега.

Направо зеленел заглохший пруд. Мне стало казаться, что я сплю или нахожусь в летаргии. Я все больше и больше удивлялся.

Все же я постарался ничем не выказать своего изумления при виде новой большой постройки из серого камня, прислоненной одной стороной к утесу. Постройка эта состояла из двух зданий, разделенных небольшим двориком; двор этот был закрыт от чужих взглядов стеной с воротами посредине, которые в данный момент тоже были закрыты, но оттуда доносилось клохтанье и даже раздался лай собаки, по-видимому, почуявшей наше присутствие.

Я решился позондировать почву:

— Вы покажете мне вашу ферму?

Лерн пожал плечами и сказал:

— Может быть!

Потом, обернувшись к дому, он позвал: «Вильгельм, Вильгельм!»

Немец с лицом, как солнечные часы, открыл слуховое окно и высунулся в него. Профессор принялся его ругать на его родном языке так свирепо, что бедняга дрожал всем телом.

— Черт возьми! — подумал я, — по-видимому, по его недосмотру, как раз этой ночью вырвались на свободу такие вещи, которые не должны были быть там. Я в этом уверен.

Когда дядя окончил выговор, мы пошли дальше вдоль пастбища. На пастбище находились черный бык и четыре разномастные коровы. Все это стадо, без видимой причины, эскортировало нас во время нашей прогулки вдоль пастбища. Мой ужасный родственник развеселился:

— Вот, Николай, представляю тебе Юпитера; а вот белая Европа, рыжая Ио, белокурая Атор и Пасифая в очаровательном платье — можешь назвать его молочным с чернильными пятнами, или же угольным, испещренным меловыми полосами, как тебе будет угодно.