Я внес это в свою записную книжку. В завершение хотелось бы повторить, что я вовсе не думаю, будто, как анарх, представляю собой нечто особенное. Я ощущаю все так же, как любой другой человек. Может, только чуть четче продумал сложившуюся ситуацию и осознал, что располагаю свободой, которая «субстанциально» присуща каждому: свободой, которая — в большей или меньшей степени — определяет поступки любого человека[143].

В первую очередь я должен был бы позаботиться о воде; но в связи с этим никаких трудностей не возникнет. Бункеры в наших краях прежде покрывали наклонной кровлей, с нее в период дождей вода стекала в цистерну. На это, правда, я не могу рассчитывать, поскольку крыша бункера давно покрылась растительностью. Зато поблизости — один из рукавов Суса. И хотя летом эта старица высыхает, отдельные озерца всегда остаются наполненными. Там пережидают засуху рыбы и черепахи. Со стороны реки эти озерца недоступны: зыбкий песок между ними не выдерживает даже самого легкого веса.

Итак, для начала придется снова прорубать тропу через акации и потом сквозь камыш — в случае надобности она может послужить и для бегства; этим я займусь в первую очередь. И таким образом обеспечу доступ к воде.

В вине недостатка не будет: я уже приготовил большой запас, из расчета как минимум одна бутылка в день. Отмечу попутно, что вино у нас получается очень крепким: лозы стелются по горячей земле и приносят кисти, крупные, как во времена Халева[144]. Я эти сорта знаю: как стюард, я перед каждой закупкой вина для касбы принимаю участие в дегустации.

Я уже упоминал, что намерен питаться преимущественно за счет охоты. Но я заранее запасся солью и перцем, а также другими пряностями; наши повара почти для каждого вида жаркого используют особую приправу. В овощах тоже не должно ощущаться недостатка; я уже доставил наверх изрядный запас семян. Салаты, редис, вьющаяся фасоль растут здесь на удивление быстро. Я посадил и несколько кустов сладкого маниока: его клубневидные корни размножаются безо всякого присмотра.

Чай, кофе, шоколад упакованы в вакуумные контейнеры. Хоть помещай их в гробницы с мумиями, чтобы порадовать будущих археологов! Тростниковый и кленовый сахар, кристаллизованный мед для чая.

Посуда: прежде всего, мой серебряный бокал; его я принесу только в свой последний приход. Не забыть: столовые приборы, штопор, а также все, что требуется для варки и жаренья. Одной кастрюли хватит — из тех, какими пользуются здесь арабские женщины и которые понравились бы гастрософу Румору[145]. Здешние стряпухи собирают такую кастрюлю из нескольких маленьких — с продырявленными донышками, — которые, по усмотрению хозяйки, можно наполнять различными сортами мяса, пшеном, листовыми, стручковыми и клубневыми овощами. Эти ингредиенты во время готовки взаимно обогащают друг друга — почти алхимическим способом.

Хотя там, наверху, полно хвороста, я — чтобы не было дыма — решил обходиться без костра. Со времени изобретения термических колец обогрев уже не составляет проблемы; относительно недавно появилась шкала, с помощью которой можно как угодно регулировать тепло, доводя его хоть до белого каления. Кольца стоят дорого; приобретать их вправе только лица, обладающие, по меньшей мере, серебряным фонофором. Это значит, что из катакомб еще могут прийти всяческие неожиданности.

О провианте все. Распространяться на эту тему можно было бы долго. Но иной читатель, возможно, сочтет излишне многословным уже этот перечень — и будет прав. Я слишком увлекся игрой фантазии — как когда-то заигрывался, представляя себя орешниковой мышью. Только на сей раз я был ближе к реальности: я бы мог, если бы захотел, осуществить свою грезу. Сказанное относится, среди прочего, и к этим запискам. Но мне и их достаточно, чтобы в разговоре с самим собой подкрепить убежденность в моей свободе.

Меньше всего я ломал голову над будущими развлечениями, поскольку я никогда не скучаю — такова уж моя натура. Ребенком, чтобы насладиться одиночеством, я забирался в самые укромные уголки. Сегодня я в этом уже не нуждаюсь. И здесь мне тоже помог Бруно; вот вкратце изложение его взглядов.

Представление о том, что внешние атрибуты — скажем, чины, деньги и почести — делают человека счастливым, часто порицается, но это не значит, что оно ошибочно. Согласно Фоме Аквинскому, все это относится к «акциденциям». Accidens[146] — это несущественное, к которому следует причислить и тело. Если удается отделить субстанцию от тела, то есть рассматривать самого себя с некоей дистанции, мы поднимаемся на первую ступень, ведущую к обретению духовной силы. На это направлены многие упражнения — — — начиная с учебных занятий солдата и кончая медитациями отшельника.

Но когда умение занимать по отношению к себе правильную дистанцию уже выработано, можно снова соединить субстанциональное и акцидентальное. Это напоминает вакцинацию собственной кровью и прежде всего проявляется в том, что само тело как бы обретает новую жизнь. Черты лица становятся такими, какие мы видим на полотнах старых мастеров. Те творили, добавляя в картины что-то от собственно своего. Они будто подмешивали это что-то в краски. И с предметами так же: они всегда что-то значили, но теперь наполняются смыслом. На вещи падает новый отблеск, они вдруг начинают светиться. Такое может получиться у каждого; я слышал от одного ученика Бруно: «Мир казался мне пустым, потому что я сам был пустоголовым». Но и человеческая голова может наполниться. Только прежде мы должны позабыть то, чему научились.

В этом отношении я еще стою в самом начале пути. Чтобы достичь конечной цели, нужно пройти дальше того рубежа, до которого добрался Бруно. «О, если бы мне магию забыть…»[147] — — — однако скука изгнана. Пьеса еще не началась; музыканты настраивают инструменты, за занавесом, кажется, происходит какое-то движение. Я упражняюсь перед зеркалом в умении отдаляться от самого себя — — — но как потом вернуться: вот в чем проблема.

Там, наверху, у меня хватит времени и для рыбалки, и для охоты. Ведь даже надобность в составлении заметок для Роснера отпадет. Еще при первой разведывательной вылазке, закончившейся обнаружением бункера, мое внимание привлекла одна акация; она росла на поляне, какие возникают, когда падает дерево. Куст акации, точно виселица, был увешан скелетами. И хотя скелеты эти были совсем маленькими, я в первый момент отпрянул. Такое иногда случается с нами, когда мы неожиданно сталкиваемся с жестокостью природы. Роснер объясняет это нашей обидой на природу. Он сравнивает природу с праздничной кухней, где каждый наслаждается едой и, в свою очередь, оказывается съеденным. При этом ничто не пропадает: баланс всегда сходится. «Все удобряет все», — считают сельские жители. Если верить Роснеру, мы отчасти живем за счет существ, порождаемых нашим кишечником и затем вновь перевариваемых. Таким можно представить себе демиурга: сверху, как мировой дух, он в олимпийском спокойствии любуется свирепостью зверей и человеческими войнами — — — а внизу присутствует в образе толстяка, которому идет на пользу как любое пожирание пищи, так и все живое, что оказывается сожранным.

Правда, осознание этого положения вещей так же мало освобождает меня от боли, как освободило бы какого-нибудь гренадера, которому во славу короля отстрелили ногу. Как анарх, я должен воздерживаться от любой формы мученичества. А для историка вопрос о боли носит фундаментальный характер.

Замечу попутно: историку следует избегать рассмотрения истории как с биологической или экономической, так и с философской точки зрения; его наука гуманна; история — точно так же, как человек, — не может быть ни объяснена, ни сублимирована. Быть историком — значит смотреть в глаза самому себе.