Движение, обусловленное золотом («все к золоту стремится»[215]), даже когда оно покоится в сейфах, является лишь отражением того, что Агриппа[216] называет его «достоинством». Это и есть истинная ценность золота, цена же — только ее выражение.

Ценность покоится в себе, цена же изменчива и подвижна, зависима от моды. Более высокий ранг покоя обнаруживает себя и в теориях Скаво, и даже в нашей повседневной практике, хотя в ней — не с такой очевидностью.

Один разговор, который Домо в этой связи вел со Скаво, особенно мне запомнился. Речь зашла о подлинном смысле работы, который Домо называл ее «гением». Он имел в виду, что там, где этот гений оказывает влияние на работу — безразлично, столяра, живописца или серебряных дел мастера, — она «стóит золота» и, соответственно, должна золотом же оплачиваться.

К тому времени все уже изрядно выпили; Скаво пришел в хорошее настроение и разоткровенничался. Я еще малость поспособствовал этому, включив распылитель. Очевидно, профессор заметил, чем обеспокоен Домо. И для начала упомянул об уничтожении ценностей в век экономики. Сказал, что исчезновение ценностей можно уподобить операции — надрезу на человеческом теле, — после которой всякое движение расположенных выше этого надреза мышц становится невозможным и человек никогда уже не оправится от полученной раны.

Я могу представить лишь резюме этого разговора, да и то неточно. В основном, сказал Скаво, человеческий труд оплачивается в соответствии с затраченным временем и количеством произведенных изделий, то есть понятие качества заменяется понятием нормы. «То, что вы, ваше превосходительство, называете гением, не укладывается во временные рамки; а потому не может быть измерено или оплачено в соответствии с принятыми нормами. Там, где талант намного превосходит норму, он распознается не полностью либо не распознается вообще. Произведение искусства получает высокую цену лишь спустя много времени после смерти своего создателя, часто умирающего в нищете. Но даже наивысшая цена лишь указывает на то, что художественное произведение неоценимо. Потому что гений, даже если меценаты или князья его балуют, работает безвозмездно. В этом он похож на богов, которые безвозмездно расточают свои дары. Мир как творение пребывает не по ту сторону времени, а вне его. Именно за пределами времени покоится его длящееся бытие».

Ночной бар обладает тем преимуществом, что в нем специалисты чувствуют себя свободно, у них развязывается язык. В баре царит особая атмосфера», поэтому я предпочитаю обслуживать гостей здесь, а не на званых обедах, хотя там звучит превосходная музыка.

Профессор поднес ладонь ко рту; его, кажется, смутило, что он проявил излишнюю горячность. Кондору же нравится, когда его гости говорят с воодушевлением. Он поблагодарил профессора и добавил еще одно замечание. Он обычно выражается очень просто, но, к сожалению, в тот раз я не записал дословно, что он сказал. Я с большим интересом следил за разговором: он касался тех различий, которые занимают меня и как историка, и как анарха.

Кондор тонко чувствует историю со всеми ее переплетениями, о чем свидетельствует уже одно то, что он предоставил в мое распоряжение луминар. Он тоже подвержен склонности, особенно распространенной во времена эпигонов и феллахов, — я имею в виду желание добиться «исторической равноценности». Предание с его литературными произведениями и документами воспринимается такими личностями как упрек. Попытка реставрировать ставшее несовершенным Творение — древнейшая из задач, которые люди перед собой ставили. Проблема, однако, заключается в том, что желание, хоть и может быть отцом мысли, никогда не станет отцом художественного произведения — пусть даже самого невзыскательного стихотворения.

Поэтому Кондора задело высказывание Скаво: что, дескать, гений пребывает вне времени и только оказывает на него влияние. Тогда, значит, гений пребывает и вне общества, он от общества не зависит — — — мысль, которую анарх может лишь поддержать. Порой я подозреваю, что Кондор хотел бы превратить Эвмесвиль в маленькую Флоренцию; на этот случай свой Макиавелли у него уже имеется — в лице Домо.

Но если добрые духи однажды покинули дом, их больше не заманишь туда никакими заклятиями. Этот изъян беспокоил Кондора. Аттила, однако, обнаружил в его рассуждениях логическую ошибку: «Если бы гений пребывал во времени, мы бы никогда не увидели его в Эвмесвиле. Но, поскольку это не так, мы не теряем надежды».

Он коснулся руки Кондора: «Чудо ведь тоже не во времени».

Что он хотел этим сказать? Они уже не первый раз заговаривали о гении, только обозначали его разными именами. Из ключевых слов, записанных мною во время ночных бесед, я мог бы составить мозаику — которая, правда, как всякая мозаичная работа, имела бы трещины и лакуны.

Будь Аттила христианином, я бы истолковал то, что он сказал о чуде, в этом смысле — как отголосок старых церковных песнопений. Но такие вещи — как и вообще представление о трансцендентности — ему чужды. Для него чудо возможно в любое время: чудо можно пережить — оно живет среди нас. Трансцендентность же — это для разума тупиковый путь. Мир чудеснее, чем его изображают наука и религия. Лишь искусство способно приблизиться к чуду.

В гении он, похоже, видит изощренно распределенную силу, которая может проявить себя в любой момент и повсюду. У какого-нибудь животного развиваются необычные органы, оно начинает летать, меняет свою видовую и родовую принадлежность; или вдруг приходит какой-то индивид и придает всемирной истории новое направление — — — в таких случаях не вера порождает чудо, но само чудо предшествует рождению иной веры. Постоянно возникают новые неожиданности, и именно в последние времена.

Аттила долго жил в больших лесах по ту сторону пустыни. У него там, должно быть, случались странные встречи. Он — лейб-медик Кондора, но не только лейб-медик.

Поздним вечером в ночном баре воцаряется подводное настроение; я приободряюсь, наблюдая за своим аквариумом. Как и повсюду, где ведутся дискуссии, за одним и тем же словом скрываются различные содержания. Легче всего я понимаю Домо. «Гений» для него — это тот, кто добился выдающихся достижений, не только в искусстве или науке, но и в ремеслах. Почему Домо оценивает таких людей на вес золота, хочет осыпать их наградами и почестями, ясно как божий день. Он понимает, что расчлененным обществом можно управлять эффективнее, чем обществом нивелированным; это справедливо даже применительно к телесному устройству живых организмов. Змея опаснее многоножки.

В Эвмесвиле, где демагоги и удачливые солдаты периодически сменяют друг друга, давно исчезли все социальные различия. Орденам уже не придают никакого значения, а вот от сотни кондоров, отчеканенных из чистого золота, здесь никто не откажется. Следовательно, тот, кто хочет расчленить общество, должен привести в соответствие золото и конкретные заслуги.

Кроме того, Домо старается обогатить нашу палитру, вводя поблажки в закон об обязательном школьном образовании, а для некоторых профессий даже упраздняя этот закон. Пастухи и рыбаки благодарны ему за это, и их дети — тоже. Недавно, когда я сидел на одной из наблюдательных вышек Роснера, на берегу Суса, мимо гнали своих овец два подпаска. Они, кажется, говорили о каком-то приятеле; я услышал, как один из них произнес; «Ему приходится ходить в школу». Непохоже было, что мальчик этому школьнику завидует. Я порадовался, поскольку, как анарх, отвергаю любые оковы, любое ограничение свободы и, стало быть, принцип обязательного обучения — тоже. Он был одним из величайших источников несчастья, в мировом масштабе.