После одной из проигранных войн я носил такую же бороду, как сегодня; она уже тогда была седой. Как врач я в те годы многому научился и много чего повидал: крупные перевязочные пункты — своего рода преддверия ада. Наш город был оккупирован войсками Желтого хана и уже относительно спокоен. Борода мне пригодилась: в глазах татар она делала меня почтенным человеком. Вскоре я стал известен у них как «генерал».

С другой стороны, я заметил, что молодые люди из наших недовольны мною и не прочь выместить на мне свою злобу. Они норовили толкнуть меня, кричали мне вслед ругательства. Я оставлял это без внимания. Только однажды, когда один из них заступил мне дорогу и вдруг обеими руками вцепился в мою бороду, я потерял терпение. Я ухватил его за плечи, развернул и дал ему такой пинок под зад, что он влетел в витрину. Там он мог разве что порезаться стеклом, ибо витрины магазинов были, как правило, пусты и украшены лишь портретами Желтого хана.

С того дня я не чувствовал себя в безопасности. Парни разгуливали по улицам группами и не остановились бы перед применением силы. Дело дошло до анонимных угроз. Тогда я отправился к коменданту, который благожелательно меня принял. Он сидел в номере-люкс совершенно разграбленной гостиницы. Я отвесил ему церемонный поклон.

Замечу попутно: тогда я уже давно оставил за плечами то время, когда сопротивление ценилось как моральное достижение. Такие понятия — реминисценции из либеральной эпохи, рецепты для самоубийц, освобождающих полицию от лишней работы. Подобным ситуациям адекватен лишь один способ поведения — — — как у хамелеона. Это греческое слово означает «земляной лев». Один раз я уже принес клятву, один раз «оказывал сопротивление»; больше ни народ, ни король никаких прав на меня не имеют.

— Генерал, что привело вас ко мне? Что я могу для вас сделать?

— Комендант, мне угрожают. Их злит, что я забочусь о ваших раненых, что ухаживаю за ними. Я хотел бы продолжать эту работу и потому прошу вас выдать мне оружие, чтобы я мог защищаться.

Он покачал головой:

— Вы бы лучше назвали поименно этих вредителей — — — тогда вам бы точно не пришлось больше с ними встретиться.

— К сожалению, я их не знаю.

Я, конечно, знал их, да и оружие у меня имелось — припрятанное в надежном месте. Однако нужно придерживаться правил игры — притом с обеими сторонами, пока такое возможно. Между прочим, я в свое время тоже оказал услугу коменданту и сохранил все в тайне: врач — это почти исповедник.

— Ну хорошо, папаша, — — — в твоем случае я сделаю исключение.

Так я получил пистолет и, самое главное, разрешение на ношение оружия. На положение нелегала следует переходить как можно позже. Мое жилище было отделено от военного госпиталя городским парком. Как-то я пересекал этот парк в темноте, после долгого рабочего дня. На середине дороги стоял тот самый тип, которого я недавно заставил очутиться в витрине. Я снял пистолет с предохранителя.

Левой рукой он ткнул в мою сторону сигарой:

— Эй, старый козел, — — — огонька не найдется?

— Сожалею, но я некурящий.

Последовал боксерский удар, опрокинувший меня на землю.

— Excuse те darling[466] — — — возьми зажигалку.

С этими словами я, лежа, выстрелил сквозь карман и оставил о себе память. Парень был верзилой; раны, нанесенные наискось снизу, сложны.

Потом я подошел к остальным и приказал им улечься на брюхо. Они мигом стали кроткими, как ягнята: каждый почувствовал на своем затылке пистолетное дуло. Татары используют это средство во время допросов, чтобы сломить сопротивление, — так же и римляне заставляли побежденных пройти под ярмом, причем одного прохода вполне хватало.

Этих сопляков я мог больше не опасаться — по крайней мере, до конца оккупации. Но они, в большинстве, были отпрысками известных семей. Они бунтовали против отцов, которые навлекли на них военное поражение; и меня тоже причисляли к «отцам». Я бы их не трогал, если бы и они оставили меня в покое. Однако жизнь коротка, и вино мне милее виноградного сусла.

Спустя какое-то время я счел целесообразным исчезнуть — ночью с двумя пистолетами перешел на противоположную сторону; там у меня тоже издавна имелись друзья и покровители. Мавретанец везде найдет накрытый стол. Тут еще играют роль природные дарования. Врача, певца, гетеру — если они обладают талантом — привечают и у друга, и у врага. Они, как Биант, все свое носят с собой; вольный паспорт достается им еще в колыбели[467].

Во время таких предполуночных разговоров Аттила производит приятное впечатление — как человек, рассказывающий о своих мальчишеских выходках, которые он давно не принимает всерьез, но о которых иногда вспоминает, чтобы развлечь друзей. Меня удивляет то прямодушие, с каким он высказывается о тирании; вероятно, Аттила может себе позволить такое благодаря своему авторитету. Кроме того, он обращался к сотрапезникам, которые уверены друг в друге; Кондор и Домо тоже откровенно высказывают свои мнения. Это напоминает мне самоиронию интеллигентных евреев: она облегчает разговор, даже вносит в него нотку веселья.

Я собрал целую подборку рассказываемых Аттилой историй — такие можно услышать в союзах бывших фронтовиков. Примечательно, что он почти не упоминает время, которое посвятил научным исследованиям, — хотя наверняка провел в лабораториях много лет. Думаю, опыт тех лет нашел отражение в его бумагах: иногда Домо намекает на это. Аттила, видимо, играл значительную роль в эпоху трансплантаций, когда ученые пытались воздействовать на естественный рост организма. Новые сыны Прометея, когда пробил их час, осознавали себя не только Уранидами[468].

Сдержанность Аттилы может иметь две причины: либо он считает свои былые эксперименты эксцессами, которые привели к отвратительным результатам и о которых поэтому лучше помалкивать. Либо эксперименты эти удались сверх всякой меры. Ведь молчать желательно и в том случае, если ты открыл золотую жилу. Возможно, ответ оказался куда более впечатляющим, чем вопрос, — — — чудо аннулировало эксперимент. Представьте себе: некий мастер попытался перехитрить природу — и вот взрыв подтверждает правильность выбранного им направления работы, одновременно разрушая ее результаты. Так и бывает с попытками заклясть могущественные силы. Предварительные меры всегда весьма хлопотны. Когда же в игру вступает дух, уже не до этих хлопот. И люди охотно забывают о технических деталях.

Я начинаю внимательно прислушиваться, когда — уже в поздний час — Аттила решается посредством своего рассказа перенести собеседников через границы: в полярное море, или в великие пустыни, или в лес. Тогда мне с трудом удается отделить географию от грезы, но ведь это можно отнести и к нашему Эвмесвилю. Действительность будней стирается, сопрягается с действительностью сна; и то одна, то другая реальность подступает ближе к сознанию.

Некоторые из упоминаемых мест — например, местонахождение Серого Транс-Исландского замка — мне удалось реконструировать по фрагментам. Догадки, а также ошибки тут неизбежны; это относится к слабым сторонам нашей науки. Такие источники прорываются во время лишь однажды.

— Дело было после одной из великих катастроф. Случившейся много лет назад. Пустыня, и прежде покрытая лишь скудной растительностью, тогда выгорела полностью. Караванные тропы были окаймлены скелетами людей и животных. Кости сверкали на солнце, точно опалы: они были прокалены. Их выбелил недолгий процесс тления. Плоть, видимо, была уничтожена мгновенно. Глиняные хижины в оазисах, дома возле буровых установок расплавились точно так же; глина и камни покрылись глазурью. На стенах вырисовывались силуэты пальм, верблюдов и людей — как тени, отброшенные излучением, которое последовало за пеклом. С буровой вышки свисали тали, будто застыл фонтан. Жерло пушки, как конец шланга, загнулось вниз; под ним на песке застыли стальные капли. Катастрофы тоже имеют свой стиль.