Но в рамках самого сакрального творчества всячески подчеркивается относительность человеческих понятий Бога, Абсолюта, Единого. В конечном счете, все эти понятия лишь туманные и зыбкие тени реального Абсолюта. «Дао высказанное не есть истинное Дао», — говорил Лао Цзы. «В Коране — семь смыслов, — утверждал Джелалетдин Руми. — Первый открыт верующим, второй — святым, третий — пророку Мухаммаду, а четвертый — Аллаху. Но ведь есть еще три ступени». А Мейстер Экхарт, доминиканец, мистик и еретик, восклицал: «Бог — это свечка, освещающая в темноте наш путь. Но восходит солнце — и свечка уже не нужна. Поэтому она должна безжалостно быть отброшена в сторону».

На несколько секунд вновь наступила тишина. Мне вдруг показалось, что где-то тикают часы — старинные, неторопливые, с колеблющимся маятником. Они отсчитывают свирепые, лохматые секунды, похожие на проскакивающих в иное, вытянутых крыс. Я резко повернул голову налево, чтобы сбросить внезапное оцепенение, и передо мной промелькнула какая-то фигура в ярко-золотистом свете. Или мне это только показалось? В этот момент вновь заговорил ХИП:

— Прежде всего необходимо зафиксировать следующее: творчество как сила является процессом, организующим постоянно новую динамическую систему, включающую «субъекта» и «объекта». Существует в принципе бесконечная иерархия таких динамических эвристических систем, но…

— На этом этапе достаточно зафиксировать три основных типа такого рода эвристических динамических систем: созерцание, мышление, действие…

— Спасибо, Сюзанна. Я хочу еще раз напомнить тот ключевой образ, о котором уже говорил. Творческий процесс представляет собой силовое кольцо «субъекта» и «объекта», где «субъект» реагирует, воспринимает, познает, мыслит и т. д. «объект», а «объект», в свою очередь, реагирует, воспринимает, познает, мыслит, рефлексирует и т. д. «субъект».

Что означает в этом контексте созерцание? Это такая деятельность духа, которая замыкает в себе, сплавляет в себе интеллектуальную, чувственную, волевую сферы человека для того, чтобы создавать как реальность «объект» как бы изнутри этого «объекта» и как бы изнутри самого «субъекта». Иначе говоря, эвристическое кольцо перестает существовать извне, оно внутри того, кто уже перестал быть только «субъектом», и внутри «объекта», который уже перестал быть только «объектом», — это и есть новая творческая реальность.

Я повернулся к ХИПу. Мне вдруг показалось, что я уловил какую-то его мысль.

— Здесь необходимо зафиксировать два очень важных момента. Существуют различные по напряженности, по своей наполненности, по своим субъективным результатам потоки созерцания. Это первое. А второе — при всех индивидуальных, личностных модификациях созерцания оно тем не менее едино в своей направленности, в своем каком-то глубоком целеполагании, в своем внутреннем движении к Абсолюту. Оба эти аспекта ясно выразил Платон: в действительно человеческом разуме, как солнце в капле росы, должно отражаться все мироздание с его гармонией, умом и душой. И высшим стремлением человека должно стать такое развитие собственного мышления, чтобы через усмотрение гармоний и круговоротов мира исправить круговороты в собственной голове… иначе говоря, добиться, чтобы созерцающее, как и требует изначальная его природа, стало подобно созерцаемому.

«Замечательно, — подумал я, — раньше ХИП не цитировал, тем более Платона». Но мне надо было продолжать:

— Перейдем к мышлению. Можно связать мышление с созерцанием таким образом: процесс, когда сознание как целое недвижимо, а изменяются в ритмическом движении его элементы, есть созерцание, а мышление есть внутреннее изменение целостного сознания. Мышление предполагает дуализм «субъекта» и «объекта», который затем отражается, скажем, в дуализме внутренней структуры самого мышления.

Перу Фа Цзана, одного из крупнейших чань-буддистов эпохи Тан, принадлежит трактат «Очерк о золотом льве»: «…лев целиком сделан из золота, все его части (ухо, ноги, хвост и т. д.) состоят из того же однородного золота. Значит, из каждого кусочка золота, из которого состоит либо глаз, либо ухо, можно сделать целого льва. Все части льва, вплоть до его отдельного волоска, посредством золота включают в себя целого льва, и каждый из них проникает в глаза беспредельного льва, глаза — в уши, уши — в нос, нос — в язык, язык — в тело. В глазах, ушах, суставах льва, во всех его волосках — в каждом из них содержится лев. Все его волоски, имея в себе льва, одновременно тут же содержатся в одном волоске, значит, во всех волосках содержится бесконечное число львов. Все волоски, содержащие в себе бесконечное число львов, находятся в одном волоске».

Мы говорили о созерцании и о мышлении как формах проявления творчества как силы. Третьей формой является практическое, эвристическое действие в материальной среде. Создание архитектурного строения, скульптуры, художественного полотна и т. д. является примером расширения нашего динамического эвристического кольца. Связь субъекта с объектом в этом случае настолько расплывчата и эфемерна, что субъект вынужден создавать подобие объекта. При этом чем выше креативный потенциал субъекта, тем острее и явственнее ощущает он различие между материальным подобием объекта и самим объектом. Например, у подлинных мастеров живописи удельный вес незавершенных работ крайне высок — порой до 75–90 процентов от всего количества работ.

…Я решил выпить кофе. Но на столике чашки не оказалось. Я стал внимательно шарить глазами по комнате. И неожиданно осознал, что вокруг меня стоит какая-то неестественная, напряженная тишина. Сейчас трудно вспомнить, почему мне пришла в голову эта мысль, — но я словно вдыхал эту напряженность, притаившуюся в рельефных очертаниях вещей вокруг меня. Я вновь повернулся к машинам:

— Мы говорили о творчестве как некой всеобщей силе и кратко рассмотрели такие его условные элементы, как субъект, объект, предпосылки, процессуальность. Но теперь мы должны задать следующий вопрос: какова архитектоника эвристического процесса как силы или, иначе говоря, каков метаметод, объединяющий объекта с субъектом и связывающий действие, мышление и созерцание? Твоя точка зрения, Титан?

— Основным, а может быть, и единственным методом является игра. В «Ведах» сказано, что мир есть великий танец Брахмы. А Гераклит повторял: вечность есть играющее дитя, которое расставляет шашки, царство над миром принадлежит ребенку…

— А Плотин?

— Вот отрывок из второго трактата третьей «Эннеады»: «Когда люди, существа смертные, в стройном порядке сражаются, обращая друг против друга оружие, — они делают это, как бы забавляясь в пиррихе, — они обнаруживают, что все человеческие заботы — забавы детские. И они показывают, что и в смерти их ничего нет страшного, что те, кто погибнет на войне или в сражении, немного раньше получат то, что случится в старости, при этом скорее, чем обычно, уходя и приходя вновь. Если, скажем, лишить их при жизни имущества, они могут понять, что и прежде оно им не принадлежало. И когда другие завладевают им, их приобретение смешно, раз еще кто-то может похитить его у них. А если у них и не отнимут, то для них приобретение окажется хуже отнятия. И как будто на сцене театра, так следует смотреть на убийство, и все смерти, и захваты городов, и похищения. Все это — перестановки на сцене и перемены облика и плачи и рыдания актеров. Ведь здесь, в отдельных проявлениях этой жизни, не внутренняя душа, но внешняя тень человека и рыдает, и печалится, как на сцене, по всей земле, повсюду устраивая себе театральные подмостки. Действительно, таковы дела человека, который считает жизнью только то, что в этой низшей и внешней сфере, и не знает, что, проливая слезы и пребывая в заботах, он — что дитя играющее. Ведь только с помощью того, что в человеке серьезно, следует серьезно же заботиться и о серьезных делах».

— Иначе говоря, игра имеет некий внутренний тотальный смысл и характер, в этой игре есть нечто предельно важное и серьезное, по сравнению с чем даже внешняя жизнь человека второстепенна, необходимо относиться к этой игре предельно ответственно, наконец, в человеке есть нечто, что позволяет ему отстраняться от игры и видеть ее как бы со стороны.