Михайлов вспомнил, что Степанов просил, если он надумает взять с собой охранника, направить его в УФСБ для небольшой учебы на один день. Как вести себя в экстремальной ситуации, не нарушая закона, что целесообразнее предпринять в той или иной ситуации, что можно и чего нельзя. Он пригласил Зеленского в кабинет.

За последнее время тот заматерел, мускулы, накачиваемые ежедневно, еще рельефнее выпирали из тела, и это чувствовалось даже в костюме — ходить по дому в майке и трико никто из охранников себе не позволял. Он вошел в отутюженном костюме, останавливаясь посередине кабинета, готовый выполнить любую волю хозяина.

— Миша, ты летишь послезавтра с нами в Нью-Йорк, дней на 10 — 14. Завтра с утра заедешь к Степанову, будешь в его распоряжении весь день, может он тебя и раньше отпустит, не знаю. Как усвоишь его мини программу об Америке, — усмехнулся Михайлов.

Зеленский обрадовался, слетать в Америку — кому неохота, посмотреть на забугорную жизнь, на людей другого континента, сравнить увиденное с фильмами.

— С языком у меня не очень, Николай Петрович, по правде сказать — никак.

— Это ничего, обратишься к Маше, она научит тебя говорить за пару дней вполне сносно, никто и не отличит, что ты не американец. Язык тебе действительно потребуется, а то какой из тебя охранник — не узнаешь, что и замышляют идолы, о чем говорят. Ты там должен не за мной, за Аллой с Викой, за детьми приглядывать. Я, сам знаешь, за себя постоять сумею, да и за всех вас в том числе, если окажусь рядом.

Уж кто-кто, а Зеленский знал возможности своего шефа. Не часто, но иногда вспоминал он тот вечер… Наверняка колосится пшеничка в поле, принося высокий урожай и поет на ветру тонкий колосок песню, баюкая усопших. Пашут механизаторы поле из года в год, сеют, растят и убирают хлеб, не догадываясь, что растет он на костях и человеческих удобрениях. И уже не ищут пропавших милиционеры, хотя не сданы еще в архив розыскные дела. Два года прошло, пролетело времечко… Сложная штука жизнь, здорово изменился Зеленский. Вспоминает он об этом реже, но задумывается чаще. Кто прав? Кто с мечом пришел, от меча и погиб, приехали они убивать и были убиты, но не все. Три кучи стояли перед глазами — одна из них живет и здравствует, каждый отошел от криминальных дел, работает, приносит пользу себе и людям. Значит, прав оказался Михайлов, не дал сгинуть людям, а отдай их тогда Закону — после отсидки принялись бы все за старое. Но может ли человек вершить судьбы людские? Нет, ответил бы на этот вопрос Зеленский, не может. Но из каждого правила есть исключение, Михайлов особенный человек, а значит и возможности у него на это имеются. Спросят с каждого на Высшем Суде, бросят на весы добро и зло. Не было у Зеленского и тени сомнения, что Михайловская чаша добра перетянет и перевесит зло, не бывать его душе в аду по делам и заслугам перед человечеством. А Закон — что Закон? Его множество порождает бессилие государства или наоборот. Кто разберется в этом и зачем? В его глазах Михайлов всегда останется самым честным и порядочным Гражданином России.

Зеленский спустился к себе в маленький и уютный кабинет, глянул на фотографию, и сразу же испарилась радость предстоящей поездки. Смотрела на него немигающими глазами удивительная девушка, заставляя бессильно опуститься в кресло. Он взял в руки фото, провел пальцами по лицу, вспоминая первую встречу…

Он вышел на крыльцо «глотнуть» свежего воздуха, один из его охранников, Слава Деркач, вежливо объяснял молодой женщине, что внутрь пропускаются только те, кому операция назначена на сегодня. Зеленский захотел помочь, и уже было собрался подтвердить, что в клинике не принято нарушать установленный порядок, но слова застряли в его горле. Взглянув на ее лицо, он внезапно взялся за коляску и покатил мимо оторопелого охранника внутрь, вкатил в пустую палату, сел напротив и молчал минут пять, разглядывая ее. По отдельности черты лица не представляли собой ничего особенного, но вместе веяли необычной миловидностью и кротостью. Обыкновенные, средней полноты губы, казались Зеленскому чувственно сочными, грустные глаза — загадочно таинственными, слегка вздернутый и курносый носик придавал строгим бровям добродушие, а несколько конопушек на щеках, словно маленькие солнышки, веяли теплотой. Незнакомка улыбалась, озираясь вокруг, страдания умели растворяться в ее обворожительной улыбке, придавая лицу душевную притягательность. Исходила от нее особая аура, забиралась под одежду, сжимая мускулистую грудь, иссушала горло, заставляя дышать труднее. Нестерпимо хотелось взять ее на руки, прижать к груди, шептать ласковые слова… Никогда еще у Зеленского при виде женщины не колотилось так сердце, не кружилась голова, не застревали слова, зреющие внутри. Она, словно понимая его, молча смотрела и улыбалась своей обжигающей улыбкой, потом, может быть, поняла, что первым он не заговорит никогда, а может ей просто надоело молчать.

— Спасибо вам, добрый человек. Но может, вы скажите хоть слово? — спросила незнакомка.

Зеленскому хотелось ответить: «Да, да, милая девушка, мне очень хочется сказать вам много ласковых слов». Но он что-то прохрипел невнятно пересохшим горлом, замахал руками и выскочил опрометью из палаты. У Аллы Борисовны достал из холодильника бутылку минеральной воды, выпил, не отрываясь половину, и побежал обратно. На середине остановился, вернулся обратно, прихватил с собой минералку и два стакана и снова испарился из приемной, не сказав ни слова. Алла Борисовна посмотрела ему вслед, недоуменно пожала плечами и опять принялась отвечать на телефонные звонки.

Зеленский вернулся к ней, присел напротив.

— Не хотите минеральной, у меня что-то в горле пересохло.

— Спасибо, налейте немного, — ответила она.

Он, не задумываясь, сорвал пробку пальцами, налил полстакана и протянул ей.

— Какие у вас сильные руки, наверное больно? — она взяла его ладонь, — вон какие вмятины от пробки, — и подула на них. — От чего у вас дрожит рука?

Он отдернул руку, но солгать не смог.

— Я волнуюсь…

— От чего же? — наивно спросила она.

Зеленский не смог ответить на этот вопрос, опуская голову, даже если бы у него хватило сил, он бы боялся обидеть ее.

— Меня зовут Алена.

Она протянула ему руку, он, обрадовавшись, схватил ее своими ручищами, казалось, ее маленькая ручка утонула, растворяясь в его огромных ладонях.

— Миша, — улыбаясь, ответил он, — я работаю здесь начальником охраны.

— Вам повезло, Миша, вы видите его каждый день, общаетесь… Говорят, он святой…

— Это правда, Алена, для очень многих людей он действительно святой и Чудотворец. Иначе как назвать его дела? А что случилось с вами, Алена, вы давно?..

Зеленский не смог подобрать нужного слова и отвел взгляд.

— Давно… — тяжело вздохнула она. — Не помню, но мама говорила, что в раннем детстве я бегала своими ножками. Потом они стали слабеть, я перестала ходить, перестала чувствовать боль, но ощущала прикосновение. Сейчас я не ощущаю почти ничего. Врачи долго не могли поставить диагноз, но на консилиуме все же определились, что у меня сирингомиелия. Позже я прочитала про это заболевание в справочнике и ужаснулась — болезнь прогрессирующая и у меня со временем отнимутся и руки.

Ее глаза наполнились слезами, Зеленский вытащил платочек и, не стесняясь, промокнул слезы. Алена благодарно взглянула, взяла протянутый платочек, снова прикладывая его к глазам.

— Если Михайлов не поможет… дальше мне не стоит жить на свете. Пока еще действуют руки, я смогу покончить с собой, — она не давала ему возразить, — вы не представляете себе, как тяжело и страшно в здравом уме лежать без движений…

Алена снова заплакала, закрывая лицо платочком, и отвернулась. Зеленский не знал, как успокоить ее, все слова казались пустыми перед ее горем. Но вскоре она взяла себя в руки сама и еще долго рассказывала о своей жизни. А когда Михайлов вышел из операционной, Зеленский отправился прямо к нему.

После операции Алена с трудом встала на ноги, вернее ее поставил Михаил и, держась за него, она постояла немного. Атрофированные годами мышцы не держали ее «пушистого», как казалось Михаилу, веса. Но она чувствовала их, ощущала боль и могла сама переставлять ноги, сидя, без помощи рук. Какое это счастье — чувствовать боль!