Я смотрел на бруттскую колдунью, на которую волею судьбы свалились все дела гильдии, от простых хозяйственных до мировых, и в моей душе в тот миг что-то переворачивалось. Деметра едва держалась в кресле, деревянными пальцами сортируя перемешавшиеся бумаги, но хранила осанку из последних сил, как хорошо отлаженный механизм – из тех, что поднимают мост осаждённой крепости, даже когда одна из цепей вот-вот лопнет…

Она не сразу оторвалась от своих бумаг, даже когда я прошёл вглубь кабинета, ногой вышвырнул из камина по-прежнему нещадно чадящее полено, перекатив его на опрокинутую заслонку, и тем же невозмутимым шагом вернулся к двери, рядом с которой располагалось единственное в кабинете окно. За крепким стеклом бруттской работы бушевала последняя вьюга уходящей зимы, и за налипшими снежинками едва угадывалась глубокая ночь. Я дёрнул на себя створку, оставив едва заметную щель, и вернулся к столу. Теперь дочь Сильнейшего смотрела на меня во все глаза, удивлённая такой бесцеремонностью, но во мне взыграл развитый не то отцовский, не то обыкновенный мужской инстинкт – я решительно обогнул столешницу и остановился напротив высокого кресла. В нём, непроизвольно сжавшись, чуть запрокинув голову с широко распахнутыми ореховыми глазами, сидела бруттская колдунья.

– У тебя жар, госпожа Иннара.

Деметра тотчас расслабилась; усмехнулась, протирая бледный лоб.

– Я всегда болею весной. Это уже традиция…

Я не мог не согласиться: обманчивая оттепель, снежная вьюга, холодные потоки воды под ногами – время, когда тают наши стонгардские льды, и впрямь приятным не назовёшь. В имперском легионе, когда я начал службу, теплолюбивые сикирийцы кашляли и чихали, попав в Стонгард, даже летом. А уж весной и подавно – став капитаном, следил за южанами особенно пристально: что за воин, который от горячки на ногах едва держится? Хвала Духу, служба тогда проходила на границе Сикирии и Стонгарда, природа там поласковее…

– Скажи, чем помочь.

Деметра удивилась и не сразу нашлась с ответом. Не привыкла к чужой заботе? Или лично моя ей неприятна? Сибранд, Сибранд – где растерял свой разум? Куда лезешь с неуклюжей опекой?

– Чем ты поможешь?

– Могу приготовить особый отвар по рецепту покойного наставника. Наших воинов ставил на ноги на раз. Вечером – лежат, а наутро смотр… После чудесной настойки утром строились, аж пригарцовывали, – нескладно пояснил я, глядя, как растерянность в глазах колдуньи сменяется искорками света. – Дядя говорил, что воины обязаны выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Мол, одним видом должны в однополчан вселять веру в победу, а во врагов – неуверенность перед столь очевидной мощью. А уж начальник перед подчинёнными и вовсе должен казаться несгибаемым…

Деметра слушала с приоткрытым ртом, и дыхание с трудом вырывалось из горячей груди. От последних слов сникла, едва не роняя голову обратно на стол, и прикрыла лицо ладонью.

– Ты прав, – пробормотала дочь Сильнейшего, – это так некстати…

Даже не прикасаясь к ней, я чувствовал болезненный жар ослабшего тела. Слышал и дыхание – чуть хрипловатое, тяжёлое, частое. Упаси Дух услышать такое у детей – сгрёб бы в охапку, зашвырнул бы на лавку поближе к очагу, залил бы по полной кружке настойки в глотку, и укутал бы поплотней – так, чтобы к утру вся гадость через пот вышла!

– Ложись, госпожа Иннара, – вдруг услышал я свой незнакомый голос. – Я всё устрою.

Деметра помолчала, устремив на меня странный, полный сомнений и невысказанности, взгляд. Затем медленно покачала головой.

– И почему я верю тебе, Сибранд?

Я только плечами пожал: говорю, что в голову лезет, как и всегда в присутствии женщин… С Орлой, напротив, вообще молчал – первая любовь, деревянный язык, неловкие признания. Дочь Сильнейшего, впрочем, ответа не ждала: слишком ослабла да устала от дел и болезни. Поднявшись, она прошла к стене с длинной узкой картиной и провернула незаметную ручку. Дверь в смежную комнату поддалась без скрипа: это, как я и ожидал, оказалась спальня госпожи Иннары.

– Готовь свой отвар, – благословила колдунья, слабо усмехнувшись. – Я скоро.

Большего приглашения мне и не требовалось: у весело трещавшего поленьями камина находилось всё необходимое. Два маленьких кресла – я в такие даже сесть бы не рискнул, дабы не портить чужую собственность – пришлось отодвинуть в сторону от огня, а крохотный столик переставить поближе. Шкафы с алхимическими реагентами предоставили, на удивление, нужный мне набор: корень аима и засушенные цветы лиственницы. Вино у Деметры имелось тоже, и я приступил к созданию огненной смеси со всем старанием. Пока вскипала густая жижа, я от нечего делать – хозяйка покоев обратно так и не вышла – обсмотрел книжные шкафы. Никогда не питал особой любви к наукам, хотя всегда с удовольствием внимал новым знаниям – и вот теперь обречён подружиться и с пыльными книгами, и со скользкими перьями, и с непослушной головой, которая давно уж разучилась думать, вникать и созидать.

Увиденное не порадовало: почти всё было на альдском, кое-что на бруттском, одна или две вещи – на хорошо знакомом сикирийском. Последние книги оказались малополезными мемуарами, и я расстроился окончательно: похоже, чтобы разобраться в смысле колдовских заклятий, мне придётся взяться за закорючки нелюдей всерьёз. Как всё взаимосвязано и как запутано, Великий Дух!

Я всё ждал Деметру, даже когда отвар был сварен и налит в кубок, но ни на оклик, ни на стук госпожа Иннара не отозвалась. Тогда я провернул ручку картинной двери, открывая для себя мир чужой спальни.

У расстеленной кровати догорала свеча, так что большая часть комнаты утопала в полумраке. Шкура на полу, комод, шкаф, зеркало… шкатулка у кровати… Я отмечал предметы равнодушно, по привычке, пока ноги сами несли меня к кровати. Там, под толстым меховым одеялом, спала беспокойным, болезненным сном госпожа Иннара.

Я не придумал ничего лучше, кроме как приподнять её за плечи и слегка встряхнуть, чтобы привести в чувство. Липкий недуг спадал неохотно; колдунья приоткрыла мутные от беспамятства глаза, но рта для глотка не открыла, так что несколько капель отвара пролилось по подбородку, на светлую рубашку.

– Деметра, – позвал я, вглядываясь в бледное лицо, – проснись.

Кажется, я повторил так несколько раз, не оставляя попыток влить в непослушные, плотно сомкнутые губы своё лекарство. Мало-помалу мне это удалось: на какой-то миг колдунья очнулась, признала меня и сделала глоток. Затем вновь лишилась чувств. Ещё какое-то время я размышлял над тем, что делать: оставлять дочь Сильнейшего одну, в незапертых покоях, отчего-то совершенно не хотелось. Деметра не на шутку испугалась, осознав, что не затворила дверей; а уж она знала собственную гильдию получше меня – значит, имела на то причины.

Чего я понять не мог, так это то, почему госпожа Инара осталась одна в своей болезни и слабости. Не зашёл вечером ни один друг, не поинтересовался здоровьем дочери мэтр Дамиан…

Кресло себе я приносить не стал: большое, которое стояло у письменного стола, не влезло бы в узкую дверцу – я сам в неё с трудом протиснулся – а маленьких я опасался: сломаю ненароком. Поэтому улёгся прямо на полу, у кровати бруттской колдуньи, на вылинявшей – давно заменить пора – медвежьей шкуре, как хозяйский пёс, которого в лютую непогоду пустили в дом.

Перед тем, как прикрыть глаза, протёр влажный лоб беспокойной женщины тряпицей, вслушался во всё ещё хриплое дыхание, попытался разобрать невнятные слова, которые то и дело срывались с сухих губ. Не разобрал; не сильно и старался – ни к чему мне чужие тайны, своих мыслей хватает. Скоро я заснул; сам не понял, как так случилось – собирался ведь всю ночь сторожить.

Впрочем, ещё до рассвета меня разбудили: почувствовал на себе чью-то маленькую ступню, тотчас вскинулся, насмерть перепугав проснувшуюся в темноте Деметру. Колдунья хлопнула в ладони резче, чем требовалось – и магический шар сорвался с пальцев, полыхнув ярким, режущим зеленоватым светом.