Было еще одно обстоятельство. Новый год в семье Косыгиных — двойной праздник. Свою свадьбу Клавдия и Алексей приурочили к новому 1927 году и теперь приближалось ее сорокалетие, большой семейный праздник. Как же не разделить его со всеми?! Останься Клавдия Андреевна в больнице, с ней там был бы и Алексей Николаевич, а дома — сами дети, внуки, мама… Нет, так нельзя! Собираем всех, решила Клавдия, так же отчаянно, как та девчонка, что подхватилась много-много лет за любимым парнем.

…Самое главное — они опять все вместе. В доме гости: обе Танечки — Федорова и Малышева, Посохины, Шахурины, Ванниковы, Хачатуряны, Валя Хетагурова… По традиции первый раз присели за стол в Новый год по иркутскому времени — в Москве было только семь вечера, еще без гостей. А потом зазвенела комната тостами, пожеланиями и дружным рефреном: «Горько!» Как тогда, сорок лет назад… Как давно это было и как недавно!

В патриархальном Киренске и на десятом году Советской власти на тех, кто не шел под венец, смотрели косо. Но что им, Клаве и Алеше, их друзьям-коммунарам до косых взглядов. Они собрались на улице, названной именем Ленских рабочих, где в одном домине помещалась чуть ли не вся киренская власть: окружной исполком Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, милиция, угрозыск, сберкасса и загс, самое главное на тот момент заведение. Торжественная минута, подписи — и мимо старинных винных складов ребята двинулись на Соколиную гору, недавно названную Красноармейской, откуда, как говорили, была видна вся Сибирь.

Евдокия Прохоровна, напомню, внуки с малых лет называли ее дю-бабой, любовалась дочерью и зятем. Есть известное изречение римского философа Эпиктета о том, что в зяте можно найти сына, но у кого дурной зять, тот потеряет и свою дочь. Выбор своей дочери она одобрила при первой же встрече с Алексеем Николаевичем. Именно так она всегда называла Косыгина, никаких Алеш, Леш — только по имени-отчеству.

Сколько веков пролетело над землей с тех пор, как были сказаны те мудрые слова, сколько поколений ушло в вечность, но подрастают ребята и вновь, и вновь их волнует то же, что певалось дедами. Любовь — и ревность… Измена и верность… Быстроглазая, хорошеющая на глазах Танюшка перехватила взгляд «дю-бабы» и своим взрослеющим сердечком прикоснулась к какой-то большой человеческой тайне, еще недоступной ей. Через много лет, анализируя свои детские впечатления, она оценит, какими глубокими и нежными были отношения Клавдии Андреевны и Алексея Николаевича. Совсем разные по характеру, эмоциональному складу, они тем не менее удивительно тонко понимали, чувствовали и дополняли друг друга!

— Только спустя много лет, — добавляет Татьяна Джерменовна, — я поняла, что такое отношение друг к другу, такая бесконечная преданность и любовь встречаются очень редко. А тогда, в той атмосфере любви и счастья, окружавшей меня, это казалось нормой, чем-то обыкновенным.

Клавдия Андреевна, вспоминает Татьяна свою бабушку, была человеком эмоциональным, чувства не скрывала, выражала их прямо и открыто. Но если и обижалась, то недолго. Очень общительная, контактная, она умела дружить, умела находить общий язык с разными людьми и каждому было интересно с ней, как и ей с ними. Она любила людей, в доме часто шумели гости, а она искренне им радовалась. Жена дополняла жизнь Алексея Николаевича. Он был постоянно занят на работе, конечно, страшно уставал, а приходя домой, словно окунался в тепло, уют и любовь. Видно, Бог дал Клавдии Андреевне этот редкий дар — умение создать в доме атмосферу добра и радушия.

И в тот новогодний вечер за душевными песнями, дружескими тостами, разговорами так много вспомнилось.

— За «первую лопатку» Метростроя! — предложила традиционный в их кругу тост Клавдия Андреевна, — за Татика! — И все потянулись с бокалами к Татьяне Федоровой.

…Они познакомились восьмого марта 1939 года в Большом театре. В фойе блистали героини — Валентина Гризодубова, Полина Осипенко, Марина Раскова, известные летчицы, ткачиха Дуся Виноградова, Валентина Хетагурова — следом за ней и по ее призыву тысячи девушек отправились обживать Дальний Восток, Таня Федорова, бригадир метростроевцев, с орденом Ленина на лацкане праздничного костюма.

— Я давно хотела познакомиться с вами — «первой лопаткой» Метростроя! — подошла к ней молодая, скромно одетая женщина, Клавдия Андреевна Косыгина.

«Это было сказано так сердечно и занятно, что мы, посмотрев друг на друга, рассмеялись и вместе пошли на концерт, — вспоминала позже Татьяна Викторовна. — Наша первая встреча стала началом большой, искренней дружбы, что называется «при любой погоде», которая длилась до самой смерти Клавдии Андреевны.

Она была удивительно обаятельным человеком, отличалась ясным умом, искрометным характером и большой добросердечностью. А как Клава пела! Ее любимой певицей была Надежда Андреевна Обухова с ее неповторимым голосом».

— Джерри, — попросил Алексей Николаевич зятя, — сыграй что-нибудь, а мы попоем. — Джермен Михайлович прекрасно играл на пианино, аккордеоне, любил петь, а Косыгин в компании охотно подпевал, хотя безбожно фальшивил. «Деда был не по этой части», — мягко замечает Татьяна Джерменовна. Но он очень радовался и гордился, что есть в семье человек, который может и сыграть, и спеть. Подошли поближе Шахурины, Миша Воинов со своей женой Людмилой, сестрой Клавдии Андреевны, тоже большие любители попеть… И полились хорошие русские песни… И старые — про то, как девушка просит милого взять ее с собой, и про рябину кудрявую, и про город Горький, где ясные зорьки, и про калину, что цветет в поле…

Клавдия Андреевна заметно устала, но ей так тепло и уютно было в этом кругу, что даже не хотелось вставать. Дочь обняла ее:

— Мама, а помнишь нашу первую елку в Ленинграде?

Это было одно из первых ее осознанных впечатлений.

Дедушкина комната вдруг запахла хвоей. И сам дедушка с усами, колючими, как иголки на елке… Тогда в страну после короткого забвения вернулся этот обычай, дорогой и детям, и взрослым. Впрочем, елкой большую зеленую ветку назвать можно было при очень большом воображении. И все же… Ее укрепили рядом с сундуком, на котором спала Маруся, сестра Косыгина, посыпали ватой и повесили золотистое чудо.

— Что это? — спрашивала Люся. — Аплисин? — До своих шести лет она не знала вкуса ни апельсина, ни мандарина.

В последние годы, когда сами собой отменились хрущевские новогодние сборы, они все большой семьей собирались в Архангельском. У внуков начинались каникулы, баба Клава и деда Леша уже ждали их. Бабушка сама пекла пироги с рыбой, вязиговые были ее фирменным блюдом; покупала любимые Танюшкины ириски, а старшему брату — кедровые орешки, которые ему так нравилось расщелкивать.

Впечатлительная Таня незаметно для себя впитывала, как создается в доме праздничная атмосфера. Бабушка красиво и даже вкусно накрывала стол. Дело находилось всем, кто был на даче. Евдокия Прохоровна и Анна Николаевна наряжали елку. Мама-Люка и детвора мастерили снежинки из ваты, вырезали из плотной бумаги игрушки — и комната на глазах преображалась в сказочный терем. По негласному уговору к приезду Алексея Николаевича с работы шум стихал. Вместе с бабой Клавой внуки встречали деда Лешу, показывали, что сделали за день, и садились ужинать. Случалось, и часто, когда Косыгин задерживался и деда дожидался только его тезка — Леша-младший, а Таня засыпала. Дед подходил к ней, целовал, а утром она находила на тумбочке яблоко или мандарин.

Так прошел тот новогодний вечер, точнее, ночь с 31 декабря 1966-го на 1 января 1967 года.

Врачи настаивали: надо возвращаться в больницу. Клавдия Андреевна, предчувствуя, что обратного пути не будет, все откладывала отъезд: «Вот Танечку поздравим, тогда…» Она еще раньше, когда могла выходить, подобрала для внучки колечко с бирюзой и 15 февраля, в день рождения, подарила первое в ее жизни кольцо.

— Будь счастлива, — сказала тихо, почти прошептала. Вставать она уже не могла.

Уезжая, отправила несколько записок. Одна из них, Анне Николаевне Кузаковой, сохранилась.