Локализация исторической роли опричнины способствовала поддержанию характерных для буржуазных историков иллюзий о будто бы присущей самодержавию тенденции к превращению в конституционную монархию, в царство законности и демократического порядка.

По мнению В. О. Ключевского, с которым солидаризируется С. Ф. Платонов, ход истории вел московского государя к демократическому полновластию, а действовать он должен был посредством аристократической администрации. «Такой порядок вещей привел к открытому столкновению московской власти с родовым боярством во второй половине XVI века».

Как видим, у представителей домарксистской историографии были достаточно серьезные историко-философские основания для того, чтобы ограничивать значение опричнины узкими временными рамками. Воспользовавшись терминологией Гегеля, можно сказать, что они рассматривали опричнину как факт, равный самому себе, не имеющий корней в прошлом и не давший ростков в будущее. Тем самым опричнину либо совсем вычленяли из общего исторического процесса складывания царского государства, либо признавали за ней роль некоей «кувалды», которая единым махом добила остатки удельной старины, после чего и сама была отброшена прочь.

Предвзятый подход к изучению значительного исторического явления не мог не сказаться на характере обращения с историческими источниками. В результате оказалось, что труды даже наиболее выдающихся представителей дворянской и буржуазной историографии, посвященные исследованию начальной истории самодержавия, в частности истории опричнины, изобилуют примерами произвольных выводов, противоречащих источникам. Внимание на такое положение в этой области историографии было обращено еще в дореволюционной публицистике.

«Наша литература об Иване Грозном, — писал в начале нашего века Н. К. Михайловский, — представляет иногда удивительные курьезы. Солидные историки, отличающиеся в других случаях чрезвычайной осмотрительностью, на этом пункте делают решительные выводы, не только не справляясь с фактами, им самим хорошо известными, а… даже прямо вопреки им; умные, богатые знанием и опытом люди вступают в открытое противоречие с самыми элементарными показаниями здравого смысла; люди, привыкшие обращаться с историческими документами, видят в памятниках то, чего там днем с огнем найти нельзя, и отрицают то, что явственно прописано черными буквами по белому полю».[3] В этих словах мы узнаем точку зрения на историографию эпохи Грозного, примерно аналогичную той, которую позднее высказал С. Б. Веселовский. Однако нельзя забывать, что Н. К. Михайловский выступил со своими оценками в начале нашего века. Некритически повторив ее 40 лет спустя, С. Б. Веселовский тем самым не учел многочисленных трудов историков, появившихся за истекшее время.

Новый этап в исследовании истории русского централизованного государства и царской монархии неразрывно связан с марксистско-ленинским учением о государстве как о продукте непримиримости классовых противоречий.

Исключительное значение для правильного понимания важнейших явлений и процессов периода становления самодержавия имеют ленинские положения о том, что в основании исторического развития всякого государства лежат непреоборимые требования экономического развития, а в основе всех преобразований и реформ, проводимых «сверху», в частности в период становления самодержавия, лежит классовая борьба эксплуатируемой части народа против эксплуататоров. В. И. Ленин указал на лицемерие и лживость монархического утверждения, будто «самодержавная власть даря… выражает всеобщие интересы всего народа».[4]

На основе марксистско-ленинского учения о государстве советская историография провела всесторонний классовый анализ социальных конфликтов, происходивших в Московской Руси во второй половине XVI в. Созданы обстоятельные труды по начальной истории самодержавия.[5]

Тем не менее, как справедливо замечает Р. Г. Скрынников, споры о времени возникновения самодержавия, «споры о значении опричнины и ее влиянии на политическое развитие России далеки от своего завершения».[6]

В свое время С. Б. Веселовский, о котором уже шла речь выше, смело и бескомпромиссно выступил против идеализации личности и деятельности Ивана Грозного, в котором некоторые писатели, кинорежиссеры и ученые-историки «после многих веков наветов и клеветы» разглядели наконец «подлинную фигуру борца "за светлое царство"».

Вполне разделяя пафос осуждения антинаучной идеализации Грозного и кровавых методов утверждения им своей власти, следует заметить, что в пылу полемики исследователь сам допускает предвзятый подход к явлениям. Вслед за В. О. Ключевским С. Б. Веселовский утверждает, что опричнина на деле свелась к истреблению лиц и «подействовала сильнее на нервы и воображение современников, чем на государственный порядок».

Близкой точки зрения на суть опричнины придерживается в наши дни В. Б. Кобрин. Поставив перед собой весьма полезную задачу — «разобраться в накопившейся разноголосице и…определить, в чем же состояли конкретные результаты опричнины в области феодального землевладения», — исследователь приходит к выводу, что традиционные представления о значении политической борьбы внутри феодального класса — между боярством и дворянством — ошибочно преувеличены. В действительности, как полагает В. Б. Кобрин, речь может идти лишь о противоречиях между верхами и низами одной социальной группы, о недовольстве рядовых феодалов привилегированным положением крупных, подобно тому как всегда возникали противоречия между рядовым приходским духовенством и епископатом, офицерством армейским и гвардейским и т. п.

Избранные В. Б. Кобриным аналогии, число которых можно было бы бесконечно увеличить (указать, скажем, на противоречия между купцами 1-й и 2-й гильдии, между унтер-офицерами и солдатами и т. п.) достаточно ясно говорят о том, сколь незначительными по своему социальному содержанию представляются ему причины ожесточенной политической борьбы, сотрясавшей Московское государство во времена Грозного и его опричнины. Борьбу боярства и дворянства в XVI в. В. Б. Кобрин в конечном счете объявляем мифом.[7] Подобный подход объективно возвращает нас к оценке опричнины как «бессмысленной» в принципе, т. е. не имеющей ни серьезных социально-политических корней, пи серьезных социально-политических последствий затее царя-тирана.

В противоположность такому взгляду большая часть советских исследователей считает, что в основе внутриполитической борьбы, разразившейся в эпоху Грозного, лежит значительный социальный конфликт. Разобраться в социальной сущности, в истинных масштабах и исторической значимости этого конфликта — серьезная, хотя и непростая задача.

Почти 50 лет тому назад Г. Н. Бибиков уверенно утверждал: «То, что режим террора был направлен в первую очередь против боярства, представляет собой настолько установившееся мнение, что вряд ли в настоящее время кто-нибудь будет против него возражать».[8] Обратившись и к более поздним трудам, мы встретимся с тем же толкованием смысла и значения опричнины.

Характеризуя опричнину как «столкновение между могущественной феодальной аристократией и поднимающейся самодержавной монархией», Р. Г. Скрынников замечает: «Конфликт, вообще говоря, обычный». Именно так — конфликт абсолютно «обычный» в том, однако, смысле, что историки, признающие в основе внутренней политики Грозного реальный социальный конфликт, видят его обычно таким: на одной стороне — царь, опирающийся на новое служилое дворянство, на другой — родовитые вельможи — вотчинники и их вассалы.

Между тем количество фактов, не укладывающихся в прокрустово ложе теории «обычного конфликта», весьма внушительно. Это давно уже делало ее уязвимой для критики. «Царь бил не одних бояр и даже не бояр преимущественно», — констатировал В. О. Ключевский. С. Б. Веселовский показал, что политика земельных конфискаций также была направлена главным образом не «против старого землевладения… бывших удельных князей». Жертвами земельных конфискаций оказывались многочисленные представители «худородной» служилой массы, интересы которой, согласно классической схеме, Иван Грозный защищал.