— Да он и кусаться-то не умеет, — сказал Карлуша. — Он совсем добрый. Даже когда я тяну его за хвост, он только смеется.

— Смеется? — Косой и Рыжехвостая переглянулись.

Они никогда не слыхали чтобы собаки смеялись. Но чему только не научишься в школе!

И друзья решили непременно идти с Карлушей.

Они пришли в школу еще до звонка.

На крыльце Карлуша в раздумье остановился.

— Вот что, друзья, — сказал он наконец. — Залезайте-ка в мой мешочек, так будет лучше. Учитель у нас очень строгий. Еще чего доброго рассердится, когда увидит вас.

Косой и Рыжехвостая усмехнулись.

«Кажется этот мальчик не храброго десятка», — подумали они. Но без лишних слов полезли в мешок.

Карлуша вошел в класс, звонок только-только прозвонил, и все усаживались по местам.

Карлушево место было в самом последнем ряду, возле стены. Никто не обратил внимания на его мешочек, и Карлуша благополучно пристроил его под скамейкой.

Скоро пришел учитель.

Учитель постучал карандашом по столу, и в классе сразу стало очень тихо.

— Сегодня мы будем повторять таблицу умножения, — сказал учитель. — Ну-ка, кто мне скажет, сколько будет восемью восемь?

«Ого, это помудрёнее, чем дважды два» — подумали Косой и Рыжехвостая и навострили уши.

Кто знает, может быть, заяц и белка выучили бы таблицу умножения не хуже самого Карлуши, если бы они просидели в классе, — хотя бы даже под скамейкой, — весь урок до конца.

Но случилось по-другому.

Пока учитель перелистывал классный журнал и решал, кого из учеников он вызовет, дверь чуть-чуть приоткрылась, и в класс проскользнул Шарик.

По всему его виду можно было сразу догадаться, что его не раз выгоняли отсюда. Хвост у него был поджат, Глаза бегали во все стороны. Он припал к полу и неслышно полз на брюхе вдоль стены.

Ему удалось благополучно добраться до первой скамейки. Теперь самая опасная часть пути была позади. Оставалось только проползти под скамейками в дальний конец класса, ну, а уж это было проще простого.

Наконец, Шарик добрался до последнего ряда и приготовился вместе со всеми повторять таблицу умножения. Он мог не опасаться, что получит двойку, — учитель частенько выгонял его из класса, но никогда не вызывал к доске и не ставил ему отметок. Поэтому Шарик, как ни в чем не бывало, разлегся у Карлушиных ног, насмешливо поглядывая, как беспокойно ёрзали на своих местах ученики.

И вдруг Шарик насторожился. Он почуял что-то недоброе. Шерсть у него стала торчком, он поднял уши и заворчал.

Это была большая оплошность с его стороны. Но ведь всякая собака — в душе охотничья собака, да и заворчал-то Шарик совсем тихо.

Но учитель сразу услышал его.

— Ты опять здесь, Шарик! — закричал он. — Сейчас же убирайся вон!

конечно, самое лучшее было бы послушаться и уйти. В другое время Шарик так бы и сделал, — он знал, что учителя должны слушаться все без исключения. Но на этот раз Шарик словно не слыхал, что ему говорили, и, забыв все правила школьного поведения, он залился яростным лаем.

Под скамейкой началась отчаянная возня, и вдруг на середину класса стремглав выскочил заяц, а за ним — вприпрыжку — белка.

К счастью, окно было открыто. И это было спасением для Косого и Рыжехвостой.

Ну и бросились же они улепетывать!

Со скамейки на скамейку, с парты на парту, со стола на подоконник, с подоконника во двор, а там — шмыг за ворота и прямо на дорогу.

А вдогонку за ними, звонко тявкая, как настоящая гончая, несся Шарик.

В классе поднялся такой переполох и шум, какого и на перемене не бывает. Все бросились к окну. Даже учитель и тот забыл про таблицу умножения.

До конца урока только и было разговора, что о зайце с белкой, и никто на этот раз так и не ответил учителю, сколько будет восемью восемь.

А тем временем Шарик не давал передышки Косому и Рыжехвостой.

Еще три прыжка, и он схватит их. Но тут, на несчастье Шарика, начинался лес.

Белка мигом вскарабкалась на первую попавшуюся сосну и исчезла в густых ветвях, махнув перед самым носом Шарика своим пушистым хвостом.

Это было так обидно, что Шарик чуть не задохнулся от лая. Он кружился вокруг дерева, отчаянно скреб лапами ствол, рычал и даже скалил зубы, но теперь Рыжехвостая уже не боялась и только посмеивалась над ним. Шарик прыгал под сосной, Косой, не теряя времени, скрылся в лесной чаще.

Шарик и вернулся домой ни с чем.

Ему было очень стыдно, и целый день он старался никому не попадаться на глаза. Если бы он умел, он наверное заплакал бы от обиды.

елка тоже весь день не показывали никуда носа.

«И чего это Косой бросился улепетывать? — думала белка, забившись глубже в свое гнездо. — Ведь Шарик даже не лаял, а смеялся».

«Эта белка — порядочная трусиха! — думал заяц, притаившись под кустом. — Ведь Карлуша сказал, что Шарик не кусается, даже если его потянуть за хвост!».

Первый раз за всю жизнь Косой и Рыжехвостая легли спать, не пожелав друг другу спокойной ночи и приятного сна. Может быть, поэтому и сны в эту ночь им снились самые неприятные. Всю ночь напролет за ними гнался Шарик, который был ростом с лошадь, бегал быстрее зайца и лазал по деревьям проворнее белки…

А на следующее утро Косой и Рыжехвостая проснулись, словно ничего не случилось.

— С добрым утром, Косой! — сказала белка, помахивая рыжим хвостом.

— С добрым утром, Рыжехвостая! — сказал Косой, похлопывая лапками по ушам.

— Хорошо ли тебе спалось? — спросила белка.

— Отлично, — ответил заяц. — Кстати, ты заметила, какой глупый этот Шарик? Он, кажется, вообразил, что может догнать меня. А ведь я бежал даже не во всю прыть.

— А ты заметил, что он совсем не умеет лазать по деревьям? — сказала белка.

— Да и смеяться он не умеет, — сказал Косой. — Он лает, как самая обыкновенная собака. Нет, что там ни говори, а Карлуша знает далеко не всё.

— Может быть, в школе и можно кое-чему выучиться, — важно произнесла белка, — но если знаешь, что дважды два — четыре, это еще не значит, что знаешь всё.

И это, конечно, совершенно верно, потому что не всё на свете так просто, как дважды два — четыре.

Жил когда-то на свете мальчик по имени Канут. Отец с матерью у него умерли, братьев-сестёр у него не было, и жил он со своей бабушкой в маленькой лачужке на берегу моря. Летом Канут бегал босиком, — и это не так уж плохо. А на зиму у него были чулки из овечьей шерсти и деревянные башмаки, — а это уж совсем хорошо.

Бабушка Канута пряла шерсть, и Канут ходил продавать ее в усадьбу господина Петермана.

Когда выручка была хорошая, на столе появлялись и хлеб, и картошка, и кислое молоко. А если Кануту удавалось еще наловить рыбы, — в маленькой хижине был настоящий пир.

Правда, это случалось редко. Гораздо чаще Канут и его бабушка сидели на одном хлебе.

Но это не мешало Кануту быть всегда веселым, а ведь не всякий может похвастаться, что на душе у него весело, когда с утра до вечера сосет под ложечкой.

Однажды поутру Канут отправился на море, чтобы наловить к обеду немного рыбы. Но рыба, как назло, совсем не клевала.

Конечно, это было очень досадно, тем более, что ничего другого, кроме рыбы, на обед не предвиделось. И всё-таки Канут не унывал.

Укрепив хорошенько свою удочку между камнями, Канут отправился бродить по берегу.

Он выискивал в песке гладкие, круглые камешки и ловко закидывал их в море. Камешки весело прыгали по воде, оставляя за собой широкие ровные круги.

И вдруг Канут увидел на песке маленькую дудочку. Это была самая обыкновенная тростниковая дудочка, у Канута было таких с десяток — и подлиннее, и покороче, и потолще, и потоньше. Но и эта, конечно, не была лишней.

Канут приложил дудочку к губам и легонько дунул в нее. «Тра-та-та! тра-та-та!» — весело заиграла дудочка. Канут дунул другой раз, и дудочка жалостно затянула: «ой-ой-ой! ой-рй-ой!». Канут дунул третий раз, и дудочка ласково запела: «ба-а-ай! баю-бай!»