О чем Власов мог говорить с Эренбургом?

Конечно, ему хотелось заинтересовать влиятельного журналиста, но вместе с тем ему нужно было показать себя генералом, и он слегка поддразнивал уважаемого Илью Григорьевича.

Как и всякий русский человек, воспитанный в православии, Власов не был антисемитом. Даже оказавшись в Германии, он не отказывался работать там в «Вермахт пропаганде» с учеником Николая Ивановича Бухарина евреем Мелетием Зыковым.

И вместе с тем настороженность и насмешливость по отношению к евреям присутствовали во Власове всегда.

В похожем на донос рапорте бывший адъютант Власова майор И.П. Кузин «осветил» и эту черту характера своего начальника:

«За время моего наблюдения за Власовым в 20-й армии я убедился, что он терпеть не мог евреев. Он употреблял выражение “евреи атаковали военторг” и т.д., и он форменным образом разогнал работников военторга по национальности евреев. Власов говорил, что воевать будет кто-либо, а евреи будут писать статьи в газеты и за это получать ордена».

Так что, принимая во внимание и эту черту характера Власова, можно понять, с каким удовольствием поддразнивал Андрей Андреевич Илью Григорьевича.

Тем более что сделать это было нетрудно.

Говорил Власов про Суворова, чье имя вместе с именами других русских полководцев еще только начинало снова вводиться в обиход. Возвращение дорогих русскому сердцу имен, конечно же, не могло не беспокоить наших интернационалистов. Но поскольку исходило оно непосредственно от Сталина, то и возмущаться было страшновато. Вот и вынужден был Илья Григорьевич, как неделю назад Ортен- берг, поерзывая, внимать бесконечным байкам о Суворове, которыми пересыпал свой разговор Власов.

Суворов, как известно, чрезвычайно гордился тем, что он русский, и всегда щеголял русскостью.

Однажды он остановил щеголеватого офицера и поинтересовался: давно ли тот изволил получать письма из Парижа?

— Помилуйте, ваше сиятельство! — ответил незадачливый франт. — У меня никого нет в Париже.

— А я-то думал, что вы родом оттуда, — сказал Суворов.

Не менее едко высмеивал Александр Васильевич и сановную глупость, и пустословие.

Вступая в Варшаву, он отдал такой приказ: «У генерала Н. взять позлащенную карету, в которой въедет Суворов в город. Хозяину кареты сидеть насупротив, смотреть вправо и молчать, ибо Суворов будет в размышлении».

Наверняка ввернул Власов в разговор и язвительное замечание Суворова, дескать, жалок тот полководец, который по газетам ведет войну. Есть и другие вещи, что ему надобно знать.

Разумеется, в нашей попытке реконструировать разговор Власова с Эренбургом много гипотетичного, но все же исходные моменты этого разговора вычисляются достаточно точно.

Первые реальные победы, первая всенародная слава или, вернее, предощущение этой славы1, впервые дарованная возможность не стесняться, что ты русский, а гордиться этим, с гордостью называть имена русских героев — всё это пьянило Власова. И это упоительное, захлестывающее генерала чувство и заставляло Эренбурга любоваться Власовым, но вместе с тем и коробило его.

Тем более что и актерство, подмеченное Эренбургом, тоже наверняка прорывалось в жестах и словах Власова. Ведь он столько лет — всю сознательную жизнь! — старался не выдать «иррационального» пристрастия к русскому типу лица, к русской истории, что сейчас походил на человека только что после долгих лет болезни вставшего с постели. Человек этот идет, но ноги еще не слушаются его, человек, прежде чем ступить, думает, как нужно поставить ногу, и от этого все движения чуть карикатурны.

Национальные чувства Власова, пафос его и восторг были глубоко чужды интернационалисту Эренбургу, но само ощущение пробивающихся в человеке потаенных доселе сил — захватывало.

«На следующий день солдаты говорили со мной о генерале, хвалили его: “простой”, “храбрый”, “ранили старшину, он его закутал в свою бурку”, “ругаться мастер”…

Он был под Киевом, попал в окружение; на беду, простудился, не мог идти, солдаты его вынесли на руках. Он говорил, что после этого на него косились. «Но тут позвонил товарищ Сталин, спросил, как мое здоровье, и сразу все переменилось». Несколько раз в разговоре он возвращался к Сталину. “Товарищ Сталин мне доверил армию. Мы ведь пришли сюда от Красной Поляны — начали чуть ли не с последних домов Москвы, шестьдесят километров отмахали без остановки. Товарищ Сталин меня вызвал, благодарил…” Многое он критиковал… Говоря о военных операциях, добавлял: “Я солдатам говорю: не хочу вас жалеть, хочу вас сберечь. Это они понимают”.

Мы поехали назад. Машина забуксовала. Стоял сильный мороз. На КП девушка, которую звали Марусей, развела уют: стол был покрыт скатеркой, горела лампа с зеленым абажуром и водка была в графинчике. Мне приготовили постель. До трех часов утра мы говорили, вернее, говорил Власов — рассказывал, рассуждал. Кое-что из его рассказов я записал».

1 «Представь себе, - писал жене 15 января 1942 года А.А. Власов, - я получаю со всех концов необъятного нашего дорогого отечества посылки на свое имя. Люди, зная меня, только по газетам шлют нам продукты, теплые вещи и вообще крепко заботятся о нас. Вот, например, вчера мне из Пензы рабочие прислали лично: часы ручные и на них надпись мне, теплые вещи и даже яблоки и вино».

Любопытно, как комментируют этот разговор Власова с Эренбур- Гом современные историки.

«Помнится, где-то в 1946 году замечательный русский писатель Алексей Югов написал об Эренбурге, что тот весь переводной, что он не пишет на русском языке, а переводит с иностранного, что у Эренбурга не русский язык, а кальки с русского языка… — издалека начинает свою мысль генерал Филатов. — За такие слова русского Югова просто затравили потом единоверцы Ильи. А ведь совершенно прав был Югов в отношении русского языка Эренбурга. Он двое суток слушал Власова, но так ничего и не понял из того, что ему говорил генерал на чистейшем очень образном русском языке.

Власов говорил о Сталине, подразумевая русскую объединительную идею, о личности, вокруг которой в конце 1941 года уже начали сплачиваться русские. Для Эренбурга слова Власова о Сталине — ерничанье, лицемерие. Власов говорил Эренбургу о верности, подразумевая верность не лозунгам эренбургов и мехлисов, кагановичей и левитанов, а Донским и Невским, Суворовым и Брусиловым. И после того как Эренбург обнаружил “обман ” Власова, он стал для него и ему подобных злейшим врагом по сей день. Даже со слов бестолкового в русских делах Эренбурга видно, что Власов и в Берлине оставался тем же, кем он был под Перемышлем, под Киевом, под Москвой и в Мясном Бору на Волховском фронте — Русским человеком; что, как и в Битве под Москвой, в Берлине он выполнял один и тот же приказ одного и того же человека — Сталина

Юный Андрей Власов воевал на врангелевском фронте. К слову уж, в это самое время в тех же краях эренбурги и маршаки в армии ставленника Антанты Деникина, сменившего “француза” Врангеля, были главными редакторами газет. Любимый лозунг, который они выносили в “шапки “на первые полосы своих газет, был: “Лучший красный — мертвый красный!” Каблуками своих сапог, копытами своих коней красные втаптывали в грязь эти грязные газетенки с их погромной “шапкой Вот кто вдохновлял на резню и погромы, называемые гражданской войной. А “красные которые хороши только повешенные, были воронежские и тамбовские мужики. Под словом “красный ” эренбурги тогда держали русского мужика, под словом “белый ” — русского офицера. Сегодня на слове “большевик ” они держат снова русского мужика. Мы на этом слове, сохраняя правду истории, держим только бронштейн- троцких. Штрик-Штрикфельдт пишет: “По мнению этого отдела (Министерства пропаганды), большевизм и еврейство идентичны” Нам давно пора научиться читать их потаенный язык. Нам надо выработать свой условный, кодовый — “задушевный”русский разговор, понятный только нам».