Мне показалось, что земля уходит у меня из-под ног. Если Даниэль прав, то все, во что я до сих пор верила, вранье. Все, что рассказывала мама, и все бабушкины истории. Если то, что говорит Даниэль, правда, то нет на свете ни ангелов-хранителей, ни чудес. Конечно, я тоже иногда сомневалась в Боге, но тогда я чувствовала себя такой потерянной, что сразу старалась думать о чем-то другом.

Таких мыслей, как у Даниэля, у меня не было никогда. И я противилась им, потому что они несли с собой перемены.

— А как же ангелы-хранители и чудеса? — спросила я. — Во что-то же надо верить. Иначе жить станет невыносимо.

Даниэль рассмеялся. Каким-то неестественным смехом, больше похожим на всхлипывания.

— О чудесах лучше и не вспоминай, и об ангелах-хранителях тоже! Это все сказки для детей! Но кое во что я верю. Я верю в щуку! Верю, что когда я поймаю ее, мама выздоровеет.

Он повернулся ко мне лицом, и я онемела. Весь лоб у него был в крови. Ему наверняка было больно, но он и виду не подал.

Я достала платок из кармана брюк и хотела вытереть кровь.

— Только не вздумай смочить его слюной! — предостерег меня Даниэль. — И не вздумай проболтаться кому-нибудь о том, что было! Я просто упал, понятно? Упал и ударился лбом.

Все это случилось двадцать девятого июня.

Потом говорили, что день был самым жарким июньским днем за всю историю. Перед самым автомобильным мостом нас догнал Лукас.

— Что это с тобой? — спросил он, указывая на лоб Даниэля.

Даниэль промолчал.

— Упал, — отозвалась я.

Лукас покачал головой.

У дверей их дома стояла машина. Черная машина, на лобовом стекле которой Лукас, подойдя ближе, разглядел медицинский крест.

— Что-то случилось! — воскликнул Даниэль и побежал. Только он хотел открыть дверь, как из нее вышла моя мама. Она встала на дороге у Даниэля и Лукаса.

— Но я хочу к маме! — с дрожью в голосе проговорил Лукас. — Мне надо показать ей, как я решил примеры!

Мама нежно, но уверенно свела мальчиков вниз по крыльцу.

— Сейчас не получится. Пойдемте пока к нам. Даниэль опустил голову, а во мне зародился страх. Бросив портфели в прихожей, мы пошли за мамой на кухню. Она достала из шкафа три глубокие тарелки и разлила овощной суп. Поставила тарелки на стол.

— Садитесь! — сказала она.

У меня еще сильнее забилось сердце, потому что она даже не спросила: «Как школа?» Не спросила, что у Даниэля со лбом. Хотя должна была бы.

Даниэль и Лукас сели напротив меня во главе стола. Мама опустилась на стул рядом со мной. Мы взяли ложки в руки, но не ели. Ждали, пока она что-нибудь скажет.

«Мамочка, пожалуйста, ну скажи что-нибудь!» — думала я, и, словно услышав меня, мама сделала глубокий вдох, взглянула на Даниэля и Лукаса, откашлялась и начала говорить.

Я хорошо помню, что в супе плавали зеленые горошинки и желтые кусочки картошки. И что за окном громко ворковали голуби.

Помню полуденный крик павлина и как по деревянному мосту, тарахтя, прокатил трактор. А потом я вижу, как Даниэль и Лукас падают лицами в тарелки. Одновременно, просто падают. Потом поднимают головы, и зеленая горошинка медленно скатывается у Даниэля по щеке, как маленькая зеленая слезинка. Все это я помню.

Но я не помню, как мама сказала это.

Как она сказала, что Гизела умирает.

Как она сказала, что надежд больше нет.

Как она сказала, что сожалеет об этом.

Помню только, как она уже говорила, что Гизела сейчас спит и ее нельзя беспокоить, что скоро придет Петер, а пока у нее дежурит врач.

А потом мама сказала обоим:

— Идите умойтесь!

Убрала со стола тарелки и вылила суп обратно в кастрюлю, хотя Даниэль с Лукасом и окунулись в него лицами. И я помню, как дрожали ее руки.

После этого мы все вместе поехали в кафе-мороженое, и она купила нам самое большое мороженое в мире, о чем говорила нам всю дорогу, словно собираясь с духом.

— Сейчас мы купим самое большое в мире мороженое! Купим самое большое! Сто процентов!

И попыталась засмеяться.

В этот день Лукас и Даниэль не ловили красноперок. В этот день мама опустила жалюзи и перекрыла лето.

Курила одну сигарету за другой.

А мы лежали перед телевизором, ложками ели мороженое из большой салатной миски и смотрели фильм по какой-то сказке. Во время рекламы Даниэль внезапно громко и фальшиво подпел: «Мы строим вашим планам новый дом». Лукас засмеялся.

В этот день мне очень хотелось забраться к маме на колени. Но как только я подходила к ней, она отворачивалась, подтягивала колени к подбородку и раскуривала новую сигарету.

Когда машина Петера въехала на двор, мама с Даниэлем и Лукасом отправились к Гизеле.

— Наверное я приду поздно, — сказала она. — Проголодаешься, сделай бутерброд. И не дожидайся меня, ложись спать!

Говоря это, она погладила меня по голове, но походя — как обычно гладят собаку.

Стоя у окна, я смотрела, как они втроем идут по двору. Мама шла посередине, ее рыжие волосы светились в закатном солнце. Справа шел Даниэль, слева — Лукас. Мама положила им руки на плечи — так, как это делают настоящие матери. Тут мне внезапно вспомнилась сказка, которую отец однажды читал вслух перед сном: «Взял братец сестрицу за руку и говорит: «Собачонке и то под столом лучше живется. Боже мой, если б узнала о том наша мать!»[1]

Думаю, никогда я так не тосковала по отцу, как в тот вечер. Мне не хватало его басистого голоса, его мягкого живота. Не хватало запаха после бритья и не хватало его историй.

Не хватало даже его дурацкой присказки, которой я вечно стыдилась: «Хорошо в краю родном, пахнет сеном и говном!»

Каждый раз, когда он повторял эти слова, мама глубоко вздыхала и качала головой, давая понять, насколько они неуместны.

— И, пожалуйста, Пауль, не при ребенке!

Но папа только смеялся и снова повторял их.

Я лежала в кровати и твердила эту присказку: «Хорошо в краю родном…»

И мне стало легче. После пятого раза я даже рассмеялась и внезапно почувствовала, будто папа снова оказался рядом со мной.

Когда на следующее утро мы шли к школьному автобусу, все было почти как всегда. Лукас пинал банку из-под кока-колы, а Даниэль клевал носом. Вставало солнце, и над отцветшим рапсовым полем ширился свет. По радио, пока я ела насыпанные мамой кукурузные хлопья, снова обещали жару.

— Поторапливайся! — подгоняла меня мама. — Вам пора выходить!

Я видела ее опухшие глаза, но ни о чем не спрашивала. Все было лишь почти как всегда, еще потому, что, когда мы перешли через деревянный мост, Даниэль вдруг запел: «Мы строим вашим планам новый дом!» Такого с ним раньше не бывало. Я спросила, что это с ним, а он смущенно усмехнулся: «Так, привязалось!»

Мы молча продолжали идти. Когда мы дошли до домика Хайткампов, Даниэль сказал:

— Я туда не пойду!

— Куда?

— В мамину комнату. Не пойду.

— Я тоже! — согласился Лукас и побежал за пустой банкой. — Я тоже не пойду! Твоя мама хочет, чтобы мы туда входили и желали маме спокойной ночи, но мы не будем этого делать, а заставить она нас не может, она же не наша мама!

— А что говорит Петер? — спросила я.

— Папа сказал, что твоей маме лучше не вмешиваться! — закричал Лукас.

Он далеко пнул банку и снова побежал за ней.