— Но ведь здесь со времён войны нет ни одного мага. Некому убивать людей на расстоянии, да и зачем бы, — сказала она себе, передёргивая плечами. Не очень-то верилось.

Сколько она себя помнила, война была всегда. Сначала все говорили: «Скоро будет война». Говорили почему-то вполголоса, за запертыми дверями, когда дети уже должны были спать. Диана всё слышала, но боялась задавать вопросы.

Первый раз она заметила перемены, когда со стола убрали кружевную скатерть, и больше не было вечерних чаепитий всей семьёй. В стеклянной люстре под потолком отражались голые стены.

Потом говорили, что был голод, но Диана такого не помнила. Она помнила жиденькие щи, от которых ещё больше урчало в животе, помнила, как рвала щавель на сыром лугу за деревней. Ей не было страшно: она соседствовала с этой войной всю жизнь, как соседствуют со склочной неряшливой тёткой.

Кружевную скатерть так никогда и не достали с нижней полки шкафа, она пылилась там, желтела, истлевала. Война то затихала, то снова принималась гнать по небу сизый дым далёких пожаров.

Когда Диане исполнилось восемнадцать, она подумала, что больше не может жить в постоянном мучительном ожидании, в доме, который насквозь пропитан шепотками за стеной, и она решила увидеть, что же эта война представляет собой на самом деле. До этого Диане казалось, что у войны есть только те самые синюшные облака, сухие газетные заметки и полупустые кузова продуктовых грузовиков.

До райцентра она шла пешком семнадцать километров. Оттуда их увезли на поезде, подобных которому Диана никогда не видела — да она и поездов-то не видела толком, редко-редко слышала, как вдалеке мимо деревни проезжает дребезжащий состав. А этот походил на гигантского жука. Чёрно-зелёная броня надкрыльев потускнела, кое-где облупилась краска, но он был — сердитый и непобеждённый.

В родной деревне Диана никогда не считалась красивой: острые черты лица, по-мужски широкие плечи. Со спины её части принимали за парня, а в лицо жалостливо улыбались. Девушка ведь должна быть красивой, иначе кому она сдалась. Здесь же всё вышло иначе.

Поезд шёл двое суток, хоть в мирное время, сказали, доходил за шесть часов. Молодой парень, не сильно старше Дианы, уступил ей нижнюю полку, а дальше разговор потёк как-то сам собой.

— Скажите, а какие они, эти… — В деревне не принято было называть их вслух, хотя каждый, конечно, произносил это гадкое слово про себя. Но в разговоры вставляли только многозначительное «эти». — Маги.

У него были погоны сержанта — это Диана поняла уже потом, когда узнала, что обозначают эти звёзды и нашивки, — а тогда ей просто казались очень важными все эти люди в форме.

— Я не знаю, если честно, — сказал он и разом сделался беззащитным. — Я же новобранцами занимаюсь. А что там творится, я никогда не видел.

Диана отвернулась к окну и попыталась вообразить жутких существ в чёрных одеждах, какими их рисовали недомолвки и шепотки. Существа были похожи на людей, но лишь издали. Говорили на смеси шипящих и рокочущих звуков. В них не было ничего человеческого кроме эфемерного обличья.

Они не были людьми ещё и потому, что собирались уничтожить весь род человеческий. Об этом, конечно, тоже не говорили, но это скользило в молчании и в многозначительных взглядах. Зачем им это уничтожение — неясно. Просто так было всегда.

В её мире всегда была война.

Маша громко хлопнула входной дверью и затопала на пороге, сбивая с кроссовок пудовый слой налипшей грязи. В тёмной прихожей вился вкусный запах ужина и подгоревшего лука. Маша ощутила, как же на самом деле пусто в её желудке от безвкусного чая и холодного деревенского воздуха. Когда она шла домой, уже неплохо ориентируясь в узких переулках, в которых успела заблудиться вчера, в домах светились окна, задёрнутые полупрозрачным тюлем, и даже не лаяли собаки — тоже устали за такой длинный день.

Она стащила с себя куртку, с которой на пол текли ручьи, и тяжело прошла в освещённую комнату, где от жара плиты стояла туманная поволока, и в углу, привалившись к стене, на табурете одиноко сидела Сабрина.

— Наконец-то! — Она вяло махнула Маше рукой. — Ты сказала, что сходишь только по одному делу и пропала на целый вечер. Я собиралась тебя искать.

— Я устала, как королевская гончая после охоты. — Маша рухнула на соседний табурет. — Пробежала по всей деревне, два раза сходила в дом совета, потом врача встретила. Ладно, потом расскажу.

Она уронила голову на стол, прямо на сложенные руки.

— Погодите спать, скоро ужин будет, — от плиты к ним повернулась Гала — младшая сестра Судьи, которая выполняла здесь роль домохозяйки. — Сейчас картошка дожарится.

Маша, слегка вернувшись к жизни, подняла голову.

— А мне ночью ещё сон такой бредовый снился… Мне редко снятся такие яркие сны.

— Это всё свежий воздух. — Сабрина смотрела на неё, подперев щёку.

Гала открыла сковородку на плите, чтобы перемешать картошку, и шкворчание раскалённого масла на минуту заглушило все остальные звуки в комнате. Маша нетерпеливо потрясла головой.

— Послушай. Как будто бы я на войне. Всё как в старом фильме. Помню, были выстрелы и взрывы. Знаешь, под серым небом люди в серых камуфляжах. Я тогда проснулась от холода, натянула на себя ещё одно одеяло, а когда закрыла глаза — снова этот сон. Но теперь уже не атака, а затишье. Я как будто бы иду по полю и среди мёртвых разыскиваю кого-то. И мне так грустно, только я не помню, почему.

Сабрина отрицательно покачала головой.

— И имя очень хорошо запомнила, — призналась Маша в самом сокровенном. По утрам, обычно, тяжело рассказывать сны, потому что они кажутся донельзя личными и беззащитными. К вечеру образы блекнут, забываются, и рассказывать-то уже особо нечего, а что расскажешь — прозвучит глупо. — Ано. Ну и приснится же!

Она обернулась к Гале, надеясь посмеяться вместе, но увидела вдруг, что ты вышла на веранду, наверное, за какой-нибудь консервацией.

— Сейчас ужинать будем, — сказала она, когда вернулась, так, будто весь вечер Маша говорила на языке древних магов, и Гала не поняла ни слова.

Помогая ей накрыть на стол, Маша снова перебирала в памяти образы из сна. Такие яркие, они оставили на губах вкус золы и придорожной пыли. Тянущая жалость под сердцем — если разобраться, тоже всего-то плод воображения. Жалость к окровавленным телам, об которые она спотыкалась во сне, разыскивая среди них какую-то Ано. Или какого-то. Маша не знала точно, кем был для неё этот человек из сна, только помнила, что найти его тело было очень важно.

— А тебе что снилось? — Маша попыталась разрушить повисшее над столом неприятное напряжение и, звякнув вилками, подтолкнула локтем Сабрину.

— Мне ничего не снится, ты же знаешь, — мягко закрыла тему она.

Весь ужин прошёл в молчании, только однажды, отвлёкшись на секунду от своих мыслей, Маша обернулась к Гале.

— А когда придёт Диана э-э-э…

— Судья? — спокойно отозвалась та, как будто у её сестры и не было другого имени. — Она обычно поздно приходит.

Диана собиралась взять в руки оружие, но её определили медсестрой. Перевязывать неопасные раны она умела, подавать воду умирающим научилась, а вида крови она не боялась никогда.

По приезду в город её определили на двухнедельные курсы, и сперва они показались Диане уймой зря потраченного времени. Пожилая и неторопливая женщина-врач рассказывала им о том, что нельзя терять мужество и веру в победу. Диана и ещё пять или шесть девчонок, таких же, как она, ни в какую победу не верили, они просто не знали, что такое мир без войны. Они знали, что сидеть в неведении ещё невыносимее, чем быть здесь и не верить в победу.

Потом их приводили в госпиталь и учили сразу там, как щенков учат плавать, швыряя в воду. Диана впервые увидела здесь страшные раны, которые снились ей всю оставшуюся жизнь. Тела, изуродованные ожогами или словно искромсанные огромными зубами, тихонько хоронили почти каждый день, но газеты упорно молчали об этом, только изредка по радио передавали о том, что война идёт «с переменным успехом».