Видя, что положение безнадежное, я погнал коней к Адлеру. И вот на одном из поворотов — о, чудо! — толпа калмыков, а на небольшом расстоянии от берега три парохода. Вмешавшись в толпу, я узнал, что идет погрузка Дзюнгарского калмыцкого полка. Погрузку ведут американцы.

— Вас все равно не возьмут, господин сотник, — заявил мне пожилой калмык, щуря и без того узкие, степные глаза.

Я в недоумении спросил:

— Почему?

— А берут только нас, калмыков. Нам нельзя оставаться, у нас у всех морда шибко кадетская — каждый узнает, — горько, но в то же время гордо улыбнулся сын степей, стоя у непривычного для негр моря.

Договориться с принимающими непривычных пассажиров матросами мы не могли — никто из нас не говорил по-английски. Наконец разобрались, и мы бережно сняли с бланкарды командира и перенесли его в шлюпку. Сестры милосердия уселись около него, а когда и я попытался вскочить в шлюпку и уже поставил ногу на борт, английский матрос ударил меня веслом в грудь и сбил в воду. Видя, что меня не пускают в шлюпку, обе сестры вскочили и возмущенно принялись объяснять матросам, что без меня не поедут. Тогда матрос, по-видимому, сжалился и разрешил мне забраться в шлюпку.

Так мы попали на огромный русский пароход «Дон» и устроились на верхней палубе. А неподалеку стояли привязанные к кустам наши кони и непонимающе смотрели на происходящее. Серый, привыкший ко мне, косил на нас глазом и тихонько ржал…

Взглянув последний раз на своего четвероногого друга, я смахнул невольно набежавшую слезу и повернулся спиной к берегу. Погрузка джунгарцев окончилась, и пароходы, задымив, взяли курс на таинственный Крым, где, по слухам, еще держался лихой генерал Слащов.

Вдали, в голубой дымке, замаячили очертания берега. Мы жадно всматривались в приближающийся город. Это была Феодосия, город любимого мной Айвазовского. Пароходы не задержались здесь долго и пошли вдоль побережья. Не заходя ни в Севастополь, ни в Евпаторию, высаживаемся на западном берегу Крымского полуострова в татарском селении Ак-Мечеть. Тут уже были казачьи части, каким-то образом здесь очутился и полковник Леонов, ушедший от нас на Кавказском побережье в горы.

В Крыму командование войсками принял барон Врангель, появился и Донской атаман Африкан Петрович Богаевский, лицо совершенно непопулярное среди потерявших во все веру казаков. Но Богаевский был, нужно отдать ему справедливость, очень образованным и трезво смотрящим на события человеком.

В мае на подводах нас двинули в Евпаторию, где формировались или уже стояли сформированные части. Евпатория в те давние времена представляла из себя захолустный городок. Вдоль берега торчало несколько довольно примитивных санаториев. Чуть ли не на единственной улице, бегущей вдоль берега, почти рядом стояли два ресторана — большой, с экзотическим названием «Дюльбер», и небольшое, но с претензией кафе-ресторан «Валькирия» — здесь обедали и закусывали преимущественно мы, младшие офицеры. А «Дюльбер» посещали исключительно штаб-офицеры и генералы. Тут можно было встретить «красу и гордость донской артиллерии» полковника Ковалева. Это был удивительный человек. Выше среднего роста, плечистый, с загорелым правильным лицом и внимательными карими глазами. Всегда — в бою и на походе — безукоризненно одет. На руках неизменные белые перчатки. Красив и картинен до жуткости! Понятно, до «Валькирии» Ковалев никогда не опускался. Его всегда можно было видеть только в обществе генералов. Кто не знал биографии полковника, обязательно бы подумал, что это аристократическое дитя, случайно попавшее в нашу среду. Но это не так. Он был настоящий донской казак.

Сиротой его взял какой-то дальний бедный родственник и воспитал чуть ли не в куренях с земляным полом. Откуда же те манеры, осанка Марса — кто знает…

Май 1920 года шел к концу. Однажды поступил приказ грузиться в вагоны и отправляться на узловую станцию Джанкой. И снова потянулись войсковые части, батареи, походные кухни. Как-то незаметно перешли Перекопский перешеек, не заметив его знаменитых укреплений. Собиралась 2-я Донская конная дивизия под командой генерала Калинина. Это была самая оперативная единица в армии Врангеля. Общее командование над нами имел суровый службист, коренастый, будто вырубленный из дуба, генерал Кутепов, впоследствии председатель Русского общевоинского союза за границей.

Не встречая серьезного сопротивления, врангелевская армия, а с нею и 2-я Донская конная дивизия быстро подвигались вперед, занимая все большую и большую территорию. Мы вступали уже в неотъемлемую часть мужицкого анархического царства батьки Махно.

Как-то, во время особо быстрых первых успехов, дивизия прошла с боями верст 30–40, и упоенные таким успехом штабы вырвались вперед вместе с генералом Калининым. Батарея после очень утомительных и длинных переходов расположилась на ночлег в какой-то деревушке, — кажется, это была Мартыновка. Жара даже для Крыма стояла необыкновенная. На ночь мы поснимали с себя все, оставив только подштанники. Я спал на кровати, покрытой тулупом, кишащим блохами; документы, которые всегда возил с собой, в том числе студенческие, положил под подушку. Все было тихо и предвещало спокойную ночь, но гражданская война коварна — она на каждом шагу полна всяких неожиданностей.

И вот после полуночи меня вдруг кто-то схватил за плечо и закричал:

— Господин сотник, скорее! Красные в деревне!

Что творилось на улице — страшно представить! В темноте южной ночи шла дикая рубка: лязгали клинки шашек, сверкали вспышки выстрелов, разбойничий посвист сотрясал воздух… Как оказалось позже, на нас напала красная кавалерия, остатки разрозненной группы блиновцев. Они-то и наполняли воздух свистом, чтобы во тьме отличить чужих от своих.

Выскочив на ошалевшем коне на улицу, я вмешался в густую толпу всадников. Слышны крики:

— Калединцы, ко мне! Калединцы! Ко мне!.. Казак, скачущий рядом со мной, говорит:

— Чапчиков сзывает полк.

Вдруг откуда-то из тьмы огромная масса конных, не доезжая до нас шагов сто — двести, останавливает коней.

— Что за люди? Какая часть? — кричат издалека и тут же: — А, беляки-и!.. в могилу… в гроб!.. — и вся эта смутно движущаяся масса бросается на нас. Повернув коней, в беспорядке мы уходим. В ночь летит исступленное «Ур-р-р-а…»

Потом, уже много лет спустя, в Праге я встречался с Гришей Чапчиковым — он уже был студентом русского юридического факультета. Припомнили тот эпизод.

— Быль молодцу не в укор, — заметил Григорий Иванович. — Всякое бывало, доктор…

Наши части заняли Мелитополь, где обосновались штабы, и строгий порядок всюду, по-прежнему, удерживал грозный Кутепов. 2-я Донская металась по всей Северной Таврии с переменным боевым счастьем. То она появлялась под Каховкой, то под Мариуполем, то доходила даже до захолустного городка Александровска (ныне Запорожье). Были заняты Пологи, Нижние и Верхние Серогозы, Большой Токмак, где стоял полевой госпиталь, в котором я одно время лежал. Как-то ночью на Токмак налетела красная конница. Мы, больные, в одном белье повыскакивали в окна и на спешно мобилизованных повозках рванули по ночной степи куда глаза глядят. Тут я еще раз убедился, что самое безопасное место — это боевая часть, батарея, куда я и поспешил вернуться.

В разгар крымской эпопеи в полях Северной Таврии наши окружили и порубили знаменитую дивизию Дмитрия Жлобы. Поражение было полное, но Жлобу не удалось поймать — он ушел будто бы на пулеметной тачанке.

Но вот Спасское. Деревушка млела от начинающейся жары, было тихо, ничто не предвещало ничего плохого. И вдруг крик:

— Братцы! Красные! Гляди по буграм обходят…

Поднялась несусветная суматоха, как это всегда бывает в подобных случаях. Оставив на месте обоз, я взял пушку в передки, вывел ее к ветряку, где уже сгрудились казаки, отбившиеся от своих частей. Тут же стояла пулеметная тачанка с пулеметчиком и сестрой милосердия. По гребню, на другой стороне Спасского, клубилась пыль — это, сверкая обнаженными клинками, мчались на нас красные конники. Они то исчезали за гребнем, то появлялись снова. Вахмистр крикнул мне: