Потом нас снова грузят на «Павла» и собираются куда-то везти. Помню, казаки говорили, что отправят на какой-то «Ломонос», где одни голые скалы да истошно ревущие от жары и скуки ишаки. Сведения оказались правильными. Нас действительно повезли на остров Лемнос, заброшенный в Эгейском море. Тут в первую мировую войну была расположена морская база англичан, отсюда английское адмиралтейство руководило всеми операциями против Дарданелл. А в доисторические времена Лемнос населяли фракийские разбойники, промышлявшие пиратством и грабежом соседних островов. Тут же недалеко был и остров Самос со своими знаменитыми виноградниками.

После разгрузки в наш дивизион прикомандировали группу молодых, только что произведенных в офицеры мальчишек. Двух сдали мне на поруки с приказом, чтобы я их отесал и выучил всем премудростям офицерской среды. Нам, на троих, выдали довольно хорошую палатку «Марабу», что в условиях лагеря было почти счастьем. Фамилии этих ребят я не помню, они были удивительно симпатичные, лет по восемнадцати, и думали, кажется, только о еде. Но общего котла или какой-либо столовой в лагере не оказалось, пищу готовили индивидуально, сбившись в компании по 5–7 человек. При этом единственным топливом служила очень распространенная на Лемносе сухая колючка — трава, которую приходилось собирать вдали от лагеря, подрубая ее под корень казачьими шашками. Эта колючая трава горела, как порох, и для варки обеда ее нужно было собирать целый день. Ну, а весь обед получался только из одного супа, который мы варили в двадцатилитровой консервной банке. На 20 литров воды бросали консервы из говядины или буйвола, несколько картошек, немного сухих овощей, горсть соли, а иногда и окаменевшую фасоль. И все это — на целый день. Мои мальчишки съедали сразу же по 4–5 военных котелков такой бурды, потом, раздувшись, отпускали пояса и грелись на солнышке. Никакой военной муштрой с ними я не занимался.

При приезде на Лемнос меня ни на минуту не оставляла упорная мысль смыться из этой пустыни и продолжить учебу или устроиться на материке рабочим. Кто-то привез мне из Константинополя грамматику французского языка Малкиеля, и я упорно начал заниматься, научился даже составлять письма. В лагере оказалось несколько бывших студентов, и, создав совершенно нелегально подобие студенческого союза, мы начали писать письма то в Сорбонну, то в Прагу — с просьбой принять нас на учебу. Попытки были, конечно, наивны, но не сидеть же сложа руки.

И вот в лагере прошел слух и, кажется, даже появилось объявление военного губернатора острова генерала Бруссо, что при Оккупационном корпусе в Константинополе открывается школа сержантов Иностранного легиона, куда принимаются офицеры, преимущественно артиллеристы, хоть немного владеющие французским языком. Я решил записаться в эту школу. Конечно, у меня и в мыслях не было попасть на убой в Африку. Думал так: запишусь, школа в Константинополе, откуда обещают перевезти во Францию. Значит, попаду на материк — уйду с этого проклятого острова, а там много широких дорог!

Словом, вычистив до блеска сапоги, одев темно-синие шаровары с лампасами и гимнастерку, я отправился в штаб генерала Бруссо. Его канцелярия помещалась в деревянных бараках, оставшихся от Галлиполийской базы.

Вхожу в переднюю. Никого. Осторожно стучу в дверь и, получив разрешение, оказываюсь перед человеком средних лет, на его плечах генеральские погоны французской армии. Это генерал Бруссо — военный губернатор острова Лемнос. Щелкнув каблуками и отдав положенную честь, начинаю подыскивать французские слова и объяснять, зачем пришел, при этом потею, краснею от смущения за свои фразы. Но вижу, что Бруссо отлично понял цель моего визита. Еще бы! Он вдруг на прекрасном русском языке спрашивает:

— Скажите, господин офицер, а что заставляет вас идти на столь тяжелую службу, как служба у нас в легионе?

Я всеми силами стараюсь понравиться генералу и заявляю:

— Ваше превосходительство! Я — донской казак. А мы, казаки, не можем жить без войны! Разве это жизнь тут, на острове? Никакие трудности военной службы после того, что мы пережили, я не считаю тяжелыми, и буду счастлив, если вы примете меня в число сержантов.

Клюнуло. Я был принят и сейчас же отправился в канцелярию дивизиона заявить об этом. Нужно было списаться с довольствия, получить послужной список и аттестаты о двух моих убитых конях. Получив документы, я переселился в одну из двух палаток, которые нам французы дали с расчетом на 50 человек. Тут было просторно и очень удобно. Затем французское начальство приставило к нам черных сержантов, которые ежедневно обучали нас перебежкам, ползанию на брюхе, пулеметному делу. Было странным видеть, как казачьи офицеры послушно ползали под гортанную команду губастых черномазых марроканцев. Но выхода не было.

В школу кроме меня попали Глазуновский, Веселовский, Пустынников — мой бывший командир батареи. Тут же очутились и «пся крев» Ванькович, и «зуав» Гордеев. Имена остальных стерло время.

Однажды, часов в 10 утра, когда мы проходили муштру под командой африканцев, из-за бугра, где стояли наши палатки, повалил дым. Мы кинулись туда. Но палатки уже вовсю горели, а тушить было нечем. Сгорело все. Чудом уцелели мои новые офицерские шаровары с лампасами да парадная гимнастерка. Мне везло! Казачья форма впоследствии пригодилась и сослужила прекрасную службу.

Вскоре французы, видя недружелюбное отношение к нам обитателей лагеря, решили перевезти всю школу в Константинополь. Никто нас не провожал…

А мы радовались, что страшный этап наших мытарств позади и, думаю, каждый рассчитывал найти возможность и уйти от французов в широкие европейские просторы. На пристани Серкиджи нас высаживают. Это азиатская часть города, какой-то привесок Стамбула. Тут здание французской морской базы, масса деревянных бараков, в которых днем и ночью мечутся легионы поджарых портовых крыс. Здесь нам предстояло жить. Помню, много низких деревянных нар, как в какой-нибудь сибирской тюрьме, большой дощатый стол, несколько скамеек. В соседних бараках ютятся греки, турки, как-то попавшие сюда казаки нашей батареи с бравым вахмистром. Они живут своей замкнутой жизнью, и мы с ними не общаемся, хотя при встречах дружески здороваемся и хлопаем друг друга по плечам.

Но вот странно, по высадке на берег нас забыли. Французы исчезли и, по-видимому, потеряли к нам всяческий интерес. Нас уже и не обучают, и не кормят.

И мы принялись искать работу. В бараках собирались только на ночь, а целыми днями бродили по экзотическому городу и предлагали свои руки. Чего только не испробовал я в том сказочном городе. Начал с самого тяжелого — пошел вместе с десятком наших офицеров работать на стройках Стамбула. Удалось устроиться чернорабочими. Никакой, даже примитивной, механизации на стройке не было, кроме обычной лебедки, и вот вручную мы поднимаем 50-килограммовые мешки с песком или цементом на шестой этаж. Работа обычно длилась двенадцать часов, платили за это довольно щедро — по одной турецкой лире в день. Недели через три, видя* что мы работаем, как каторжники, зарплату нам повысили на уровень профессиональных рабочих, то есть платили уже по полторы лиры за смену. Кстати, за две лиры можно было купить на базаре штаны. Вообще начало было недурно. Но руки… От многочасового таскания веревок по блоку кожа на ладонях превращалась в сплошные волдыри, которые лопались, кровоточили. Мы ухитрялись из старых чулок шить варежки, но и это не помогало. Тогда нам разрешили таскать доски, кирпичи или жидкую мальту в остроугольном корыте. Острый край корыта резал плечо, но мы наловчились подкладывать под него кусок мешка. И все же после той работы у меня на всю жизнь на правом плече осталась набитая шишка величиной с детский кулак.

Питались мы довольно скудно. Утром кусок хлеба да чай. В обед обыкновенно черные маслины с хлебом, иногда халва. Бывало, что мы роскошествовали — покупали миску вареной фасоли в красноватом маслянистом соусе. Это было чертовски вкусно! Присмотревшись, мы увидели, что существует еще много более легких и лучше оплачиваемых профессий. И вот у какого-то предпринимателя, который под мостом в трущобах Стамбула начал печь румяные пончики, мы нанялись в продавцы. Предприниматель выдавал каждому из нас огромный лоток с ремнем на шею и раскладывал на нем около сотни прелестных пончиков. Продав одну порцию, можно было прийти за второй, и при известной расторопности в день удавалось заработать более двух лир. Особенно хорошими покупателями были почти всегда пьяные американские матросы. Они обычно ходили парами и горланили песни.