До дома довольно далеко, но мы не чувствуем усталости. Надо спешить, пока затишье, но нога! Горит, боль режет, как ножом. Правда, кровь на тряпке ссохлась и от грязи, прилипшей к ней, стала черной. Хромая и охая, стараюсь не отстать от своей подружки.

Куда мы прибежали, ничего не сообразим. Может, это и не наша улица? Вот тут стоял домик Оли. Деревья согнутые и наполовину срезанные. Олин дом, вернее, то, что от него осталось, стоит без крыши и окон. К нему нельзя подойти: он дымит, а рядом глубокая яма. Огромная воронка от бомбы. «Мамочка!» — кричит Оля. Мамы нет, и братика тоже. Прямое попадание.

Но мы не верим. Бросились искать. Может, их засыпало? Острые, еще теплые осколки валяются вокруг.

Накануне прошел сильный дождь. Мы вязнем в грязи, падаем, поднимаемся, цепляясь за колючие ветки. Исцарапанные, грязные ползаем, стараясь найти хоть кого-нибудь. Коля, брат мой, тоже бегает, ищет в траве. Вдруг он наклонился над каким-то камнем — странным, черно-красным, дико закричал и опрометью кинулся прочь. Что он там увидел? Сначала мы подумали, что там неразорвавшаяся бомба (бывало и такое). Мы тоже в испуге кинулись за братом, но увидели, что сюда бегут соседи. Я удивленно остановилась. Зачем они спешат сюда? Ведь бомба может разорваться в любую минуту. Но соседи подбежали, подняли этот страшный камень, и я увидела, что это человеческая голова! Оторванная, с широко раскрытыми глазами.

Собирали всех по кусочкам. Я убежала от страха домой. Это — первая потеря близких людей. Потом их было много…

До наступления холодов и бомбежек мы собирали, что могли, на огородах. Находили морковь, зеленые помидоры, картофель. Один раз в яме нашли большую тыкву. Все складывали в ведра и прятали в подвал. Но воспользоваться нашими запасами нам не удалось и наполовину. Подвал засыпало землей во время очередной бомбежки так, что добраться до нашего богатства мы так и не смогли.

Ночами бегали на Волгу за водой. Жили мы недалеко от реки, ее берега были нам родными и любимыми. Мягкий, теплый песок и вода, неслышно плескавшаяся, — все это такое родное и знакомое сейчас кем-то зловещим было смято, исковеркано, усыпано обломками железа, камнями и трупами людей. Их здесь было очень много. Солдаты, женщины, дети валялись на земле и в воде.

Мы уже привыкли к трупам. Тащили свои ведра, стараясь не расплескать. Воду приходилось кипятить.

Приближалась зима. Волга покрылась тоненьким ледком у берега. Кто-то сказал, что на реке затонула баржа с пшеницей. Сгорела и затонула. Мы, конечно, схватили ведра и ринулись туда. На берегу люди, кто с ведрами, кто с тазами, а кто с кружками. Шрапнели, наши верные спутники, разрываются то вдали, то совсем рядом. Но нам не до них. Нам нужна пшеница. Лезем в гущу людей. Солдат опускает ведро по веревке в прорубь и тянет его наверх. В ведре вместе с водой немного зерна. Он вытряхивает его прямо на лед или в чью-то посудину. Зерно — черное, обгорелое, но все-таки зерно! Нас, детей, жалеют, пропускают вперед; а солдат кричит: «А ну, детвора, подставляй карманы!» Кричит весело, если вытащит ведро не пустое.

Начались самые страшные дни. Оставаться на Мамаевом кургане — значит погибнуть в любую минуту. При помощи наших солдат по оврагу через линию фронта мы добрались до старого аэродрома, где жила до войны наша бабушка. (Об этом я уже писала.)

Спасались они в переполненном подвале, спали все вповалку на полу. Но после того, что нам пришлось пережить на Мамаевом кургане, все эти неудобства казались пустяками. Главное — не было бомбежек, не летали снаряды. Правда, есть было нечего, но к этому мы тоже привыкли. Голод стал естественным или, скорее, привычным состоянием тела и души. Старались не думать об этом.

Немцев в этом районе было немного, и располагались они в большом доме недалеко от нас. При случайных встречах они не обращали на нас никакого внимания, и мы их не боялись. Им, видимо, не до нас. Иногда мимо проезжали машины с вооруженными немцами. Двигались они всегда к Мамаеву кургану, там по-прежнему шли бои. Оттуда те же машины вывозили раненых и убитых.

Зима 1942/43 года выдалась очень суровой. Морозы стояли под 30 градусов, да еще с ветрами. Мы, конечно, не знали положения дел на фронте, но были уверены, что скоро все здесь кончится для немцев. Они к такой зиме, к таким морозам были явно не готовы. Шинели из тонкого сукна, на голове маленькие шапочки. Они обматывали себя одеялами, платками и передвигались согнувшись. Слезящиеся глаза, отмороженные щеки и носы, обмотанные с головы до ног — такими и запомнились. Нас мирила общая беда. Мне иногда казалось, что они нас даже стесняются.

Прекратились бомбежки над Мамаевым курганом. Немцы в окружении. Кто-то сказал об этом, но мы и сами догадываемся — не бомбят, даже уже и снарядов не слышно. Бои продолжаются у Волги. Немцы стремятся выйти из окружения. А для этого один выход: прорваться к Волге. Но наши там стоят насмерть.

Впоследствии на гранитной набережной Волги будут высечены слова:

«Здесь стояли насмерть гвардейцы генерала Родимцева.

Выстояв, они победили смерть».

А на Мамаевом кургане — золотом: «Железный ветер бил им в лицо, а они все шли вперед, и снова чувство суеверного страха охватывало противника: люди ли шли в атаку, смертны ли они?»

Но это мы прочтем потом, после войны. А пока кольцо сужается.

Мы же, чтобы не умереть от голода, делаем вылазки по разрушенным домам, землянкам, окопам, видим там мертвых женщин и детей. Они в землянках и вдоль дорог. Их никто не хоронит. Мороз зафиксировал последний взмах, взгляд, выражение лица.

Мы ищем все, что может спасти нас: остатки еды или теплые вещи.

Однажды после неудачного похода идем домой измученные и голодные и видим, как четверо немецких солдат что-то везут на санках. Они весело гогочут между собой — довольные. Мы потихоньку за ними, чтобы разглядеть, что же это такое темное у них на санках. Боже! Мясо! Целая туша! Откуда, интересно, такое богатство? Спрашивать, естественно, никто из нас не осмелился, хотя они нас заметили, но, видимо, радость от находки совершила чудо. Немцы рукой указали назад: там, там — поняли мы. Уже вечерело, но мы, не раздумывая, кинулись туда, куда они показали. Этот необдуманный шаг едва не стоил нам жизни, так как бежать нам пришлось по сплошь заминированному полю (зато так короче). По пути увидели, как несколько человек, уже местных жителей, тоже тащат за спиной в мешках что-то тяжелое.

И вот на бугорочке мы увидели то, что искали. Лошади! Убитые, крепко схваченные морозом, лежали они на снегу вверх ногами. Их было там штук пять или больше. Около них орудовали трое немцев. В руках у одного какой-то длинный нож или лом. Бьют, режут, ломают мясо и кричат нам, остановившимся поодаль, мол, идите, берите. И смеются, глядя на нас, беспомощных при виде такого богатства. «Близко, да не укусишь» — это про нас.

Так и стоим, опустив руки, глядим на них голодными глазами, но правильно всегда говорила наша бабушка: «Бог сирот любит». Немцы, отрубив большой кусок, положили его на доску, перевязали ремнем и со смехом потащили свою добычу по снегу. Однако бросили нам железку, вполне пригодную к использованию, чтобы чуть наломать, хоть несколько кусочков оторвать от окаменевшей туши.

Кое-как нам удалось-таки откромсать этой железкой несколько кусков мяса. Помню, сняли с меня длинное пальто, завернули туда все, что могли донести. Мы вернулись домой со своей добычей уже затемно.

Бабушка встретила нас со слезами и упреками. Она думала, что мы уже погибли, подорвавшись на мине.

Наварили мяса, наелись досыта, и заболели у нас животы. Выскакивали на мороз каждую минуту.

Через несколько дней побежали опять за мясом. Но его уже там не было.

И снова голод… голод… голод…

Конец января 1943-го. На аэродроме немцев скопилось так много, что уже спят у дорог, прямо на снегу. Все дома — и разрушенные и без окон и дверей — переполнены немцами. А они все подходят и подходят. Скопление жуткое. Хмурые, голодные, истощенные, укутанные в страшные лохмотья.