Подошел к этому «Челкашу».

— Какой ВУС?

— Черный, гражданин начальник.

— Я вас спрашиваю не об усах, а о военно-учебной специальности. И, пожалуйста, не гражданин начальник, а товарищ старший лейтенант.

— Урка. «Медвежатник» я. Это значит…

— Знаю. Спец по сейфам, значит.

— Ага… извиняюсь, спец.

— Не ага, а так точно. Ваша фамилия, имя, отчество?

— Гвоздь.

— Не понял. Гвоздев, Гвозденко, что ли?

— Не-е… никак нет. Гвоздь, извиняюсь. Александр Сергеевич. Как Пушкин.

— С лошадьми дело имели, Александр Сергеевич?

— Я, товарищ старший лейтенант, со всем дело имел.

— В каких частях воевали?

— На лесоповале, за Уралом и… в штрафбате.

— Ранения?

— В ляжку. Осколком.

— Коноводом при мне будете.

— А коновод — это что, товарищ старший лейтенант?

— Ординарцем. И за конями — своим и моим — ухаживать…

— Это значит — «шестеркой»?..

— Нет. Рядом со мною воевать.

Так появился у меня Саша Гвоздь — верный товарищ, помощник и… опекун, хранитель.

Ко времени нашей встречи, тридцати двух лет от роду (я значительно ошибся в оценке его возраста), Гвоздь был высококвалифицированным «медвежатником», имел ряд отсидок. А сумма сроков с добавками составляла, по его словам, на пять лет больше, чем он прожил на земле.

При сугубо материалистическом восприятии жизни Саша таскал в сидоре Бабеля, Багрицкого, Пушкина. Утверждал, что Пушкин — «наш, одессит, наездами бывавший в Ленинграде. И то зря — там его застрелил один французский фраер. Из-за бабы все».

Забота его о моем фронтовом быте была безгранична. Хавиры при занятии деревень, городов он засталбливал лучшие, опережая полковых квартирьеров. Мастерски добывал харч даже при боях в окружении. Быстро заметив мое равнодушие к трофейным шмоткам, добывал для меня книги (без особого отбора) и… пистолеты разных систем. Спать устраивался всегда при входе в помещение, будь то блиндаж или шикарная квартира.

Одно время поварил в батарее однофамилец великого кобзаря — бывший шеф-повар одного из киевских ресторанов. Миколу сослал для исправления на передний край командир дивизии полковник Рева.

Харчиться на нашу полевую кухню заглядывали часто: и «батя», и офицеры штаба полка. Один из них — явный стукач, как установил наблюдательный Гвоздь, — доставил мне своими доносами немало неприятностей.

Отвадил этого типа от нашей кухни Саша.

— А что, кухмистер, — равнодушно, но достаточно громко, чтобы слышал нежеланный гость, вопросил Саша, — водицу-то для кухни брав опьять у том ставке, идэ дохлые фрицы плавають?..

— А идэ ж що? — бодро подтвердил Шевченко. — До Дунаю далэко, до Днипра еще дальще…

Тут же гостя вывернуло наизнанку. Только мы его и видели.

Действительно, несколько дней, что мы были в короткой обороне, единственным источником воды служил небольшой пруд у фольварка в тылу батареи. В первый же день, продвинувшись за фольварк, мы убрали с береговой кромки труп немца, голова и рука которого находились в воде.

Батарея, как правило, придавалась эскадрону, выполнявшему основную задачу в наступательном бою. Чаще всего эта задача ставилась перед вторым эскадроном Карданова или первым Филонова.

Филонов и Карданов были противоположны друг другу, но оба чрезвычайно храбры. Это свойство доминировало в характере многих казачьих офицеров. Однако тактическим умом отличались далеко не все.

Выполняя поставленную боевую задачу, Айзик ломил вперед, не оглядываясь на фланги, не щадя жизни своей и… казачков своих. Сгусток безумной отваги. Джигит! Стройный, с осиной талией осетин. Огневой танцор. Ростом выше большинства казаков эскадрона. В атаке — всегда впереди всех. Из атаки часто выносили его на бурке. К концу войны имел четырнадцать ранений. С 1942-го до мая 1945 года через его эскадрон прошло личного состава столько же, сколько через полк (четыре эскадрона)!

Ваня Филонов — спокойный. Этот не ломил, не обдумав своих действий. Умел беречь жизнь людей. И ростом, и возрастом (около 30 лет) — под стать Айзику. Только русоволосый, с рыжинкой, и не такой фигуристый.

Первое время я был безмерно увлечен Кардановым. Заметив это, командир полка бросал батарею на поддержку его эскадрона, в самое пекло. Отсюда — ордена, медали за подвиги конников и артиллеристов. Отсюда же — большие потери людей. Где — по советам Филонова и Дорошенко, а где — и своей головой, начал я постигать науку умного ведения боя, рационального расходования сил и средств, достижения цели с наименьшими потерями.

Октябрь 1944 года

После штурма и взятия города Орадя на румыно-венгерской границе наш корпус развернули фронтом на север и двинули на Дебрецен. Здесь, в боях за юго-западную окраину города, я впервые увидел схватку наших казаков с немецким кавалерийским полком СС. «И быть сеча велика…» Эсэсовцев раскрошили.

Взяв Дебрецен, кубаноказачий и танковый корпуса штурмовали город Ньиредьхазу.

Уличные бои… не приведи, Господь! Один из перекрестков улиц был надежно перекрыт самоходными артиллерийскими установками немцев. И никак было не достать их моим пушкам. Я их просто не видел! Бьют по нашим конникам, пытающимся проскочить этот чертов перекресток, жгут наши танки, а откуда — не вижу, хотя сменил уже два-три наблюдательных пункта. Наконец уже с четвертого или пятого НП через оконный проем третьего этажа полуразрушенного дома увидел: на перекресток, обходя наши горящие танки, вышел наш очередной «Т-34», тут же ударили по нему две самоходки. Дульный тормоз одной выглядывал из тоннельного входа под домом напротив, ствол другой пыхнул в полумраке первого этажа полуразрушенного дома по диагонали слева за перекрестком.

Одна из САУ промахнулась, другая врезала по тракам гусеницы. «Тридцатьчетверка» крутанулась на выезде на перекресток, подставив корму. Тут же в моторную группу ее вошел третий снаряд. Как огромный спичечный коробок вспыхнул! Тут же откинулась крышка люка башни. Появился командир машины, выскочил почти по пояс… И задергался, заметался, что-то его удерживало там, в люке… А, черт возьми — провод ларингофонного переговорного устройства держал его, как на привязи! А он не догадался сбросить с головы танкошлем. Неопытный, видно. Двое из экипажа, вынырнув из-под машины, уже заскочили в дверной проем близстоящего дома, а этот… дернулся еще пару раз и скрылся в пламени и дыму. Грохнул взрыв (боезапас рванул в танке), и башню подбросило на высоту третьего этажа, на котором я находился.

— Ну, я вам сейчас! — вырвалось у меня.

Вызвав по телефону Дрозда (его взвод был расположен ближе к моему НП и более удобно для задуманного маневра), приказал переместить орудия к дому, в котором я находился. По дворам через проломы пушки вкатили во двор дома. Через окна первого этажа не видно было первую самоходку. Из окна второго — плохо видно правую. Решил: по правой бить с первого этажа, по левой — со второго.

Разместив пушку на первом этаже, почти напротив тоннельного укрытия немцев, второе орудие чуть не на руках с помощью пехотинцев затащили на второй этаж. Дрозд остался при первом орудии, я — при втором.

Договорились: с первого этажа открывают огонь тут же после выстрела со второго.

Если бы фрицы заметили наши приготовления, то описывать это не пришлось бы. Калибр орудий их «фердинандов» был куда как крупнее.

Наводчик второго орудия занял свое место, закрутил маховички поворотно-подъемного механизма. Бить надо было точно, очень точно — чтобы с первого раза…

— Дай я! — не выдержав, оттеснил я наводчика от панорамы (прицела).

Повел перекрестием панорамы по широкому темному проему на первом этаже того дома… Едва угадывался срез дульного тормоза… Значит, чуть левее и чуть-чуть выше… чтобы по более слабой броне, прикрывающей верх самоходки.

— Кумулятивный! — тихо скомандовал я. — Дзынь! — звякнул замок пушки. Нащупал рычаг спуска. — Огонь! — скомандовал сам себе и нажал спуск.