К ночи весь отряд застрял в снежных непроходимых заносах у маленького курдского села, не достигнув перевала.

Всю ночь саперная рота рубила снежный проход к самому перевалу, и утром 22 апреля отряд медленно двинулся по нему, словно по каналу, в котором казаки с сотенными значками не были видны на уровне его берегов.

Горная батарея перешла на вьюки. Но лошади, проваливаясь по брюхо в талый снег и не доставая до земли, падали на бок, валили пушки и были совершенно беспомощны.

С раннего утра и до позднего вечера, с перестрелкой, отряд сделал только около десяти верст. В брошенное курдами село у южной подошвы хребта части приходили разрозненно и располагались на ночлег под открытым небом.

Ночь провели кошмарно — в холоде и голоде. Наутро ударил мороз. Нет ни сена для лошадей, ни топлива для варки, хотя бы чая.

Накануне солнце на южном склоне перевала по ослепительно белому снегу вызвало воспаление глаз у казаков и пунцовый, ярко горящий и болезненный загар лица.

Здесь уже не было снега. Воды нет. Умыться или освежить застланные гноем глаза нечем.

Авангард отряда — 1-й Кавказский полк с конно-горной батареей и 4-й армянской дружиной Кери — двинулся вперед и часам к 11 дня занял село Саук-су (Холодная вода). Здесь сделан большой привал. Подъехал со штабом начальник отряда генерал Николаев. Впереди дружина Кери вела с курдами легкую перестрелку. И когда авангард закусывал стоя тем, что имел, держа лошадей в поводу, вдруг конная группа курдов, человек до 400, появившись неожиданно из-за хребта, сбила дружину и устремилась на авангард, мирно стоявший на привале.

Шел мелкий нудный дождь, падали хлопья снега. Село — у самых скал. Вокруг него, словно извержением вулкана, разбросаны громадные валуны в рост человека. Ужасная непогодь. Вчерашняя изнуренность. Вид бегущих дружинников и настырная устремленность конных курдов прямо на авангард произвели на нас довольно неприятное впечатление. Несколько свинцовых пуль ударилось о глыбы тут же, среди нас, офицеров, стоявших вокруг генерала Николаева и старших начальников. Почувствовалось, что еще несколько минут — и курды ворвутся к нам и начнется рукопашная… Полковник Мигузов, видя воочию всю близость опасности, вне себя выкрикнул:

— Третья сотня!.. В атаку!

— Третья сотня — сади-ис!.. Справа по три и за мной! — выкрикнул подъесаул Маневский.

И послушная привычным словам команды сотня под фланговым огнем курдов широким наметом бросилась на восток, чтобы выскочить с поля валунов на ровное место.

Как нарочно, усилился дождь и хлестал прямо в лицо. Маневский скакал впереди сотни. Я — на уровне первой полусотни. Оглянувшись назад, увидел, что вторая полусотня, укрываясь от флангового огня противника, изгибом хвоста длинной змеи уклонилась в сторону, словно разница в дистанции 20–50 шагов имеет значение для укрытия от пуль курдов. Мне стало смешно и обидно за умных и отличных взводных — урядников Романа Гнездилова и Трофима Сычева-старшего, они не держали свои взводы «в затылок» первой полусотне.

— Отделениями на-право!.. — выкрикивает Маневский, и этим он сразу же построил двухшереножный развернутый строй сотни.

— В атаку-у!.. — зычно протянул он «в пространство своей сотни» под дождем, хлеставшим в лица казакам, и — выхватил шашку.

Не все могли слышать слова команды своего командира, но, инстинктивно равняясь по тем, кто это слышал, под выстрелами и дождем, выхватили шашки и широким наметом бросились за своими офицерами. Вторая полусотня карьером выравнялась по первой.

По каменистому грунту свыше 500 подкованных копыт скачущих в атаку коней заглушали страх, а другим радовали сердца. Вдруг ручей с обрывистыми берегами… Порыв сотни затормозился.

— Вперед!.. Вперед!.. — кричат команду офицеры и молодецкие урядники, и сотня с крутого берега хлюпнулась в воду.

Вот сотня уже на другом берегу. Курды дико визжат, стреляют с седел, закружились… и, не приняв атаки, как шакалы, бросились назад, заняли хребтик и открыли частый огонь.

Исключительное нагромождение валунов остановило сотню. Она спешилась, залегла и открыла ответный огонь.

Опять моросил мелкий нудный и холодный дождь. Мы все мокры. Вернулась армянская дружина и залегла в цепь меж казаками. По цепи в мою сторону едет кто-то верхом на маленькой серой лошади. Курды усилили огонь. Я машу рукой конному, дескать, «слезай!» — но он шагом, не торопясь, двигается ко мне. Подъехал, спокойно слез с казачьего седла, бросил поводья на луку и, подойдя вплотную, говорит:

— Спасибо казакам… выручили… а то прямо-таки позор, что моя дружина бежала, — и добавляет: — Позвольте представиться, господин офицер, я есть Кери, начальник 4-й армянской добровольческой дружины.

Все это он произнес стоя — курды так и застрекотали своими выстрелами по нему — и потом сам, первым, подал мне руку. И прилег около меня.

Небольшого роста, сухой, лицо не совсем чистое, будто после оспы, но приятное. Движения спокойные, уверенные. Совершенно чисто говорит по-русски. Он мне понравился.

— Вы мокры… выпейте. Это вас согреет, господин офицер, — говорит он и подает мне фляжку, висевшую у него через плечо на ремешке.

Мне так хотелось пропустить несколько глотков горячего чая! Глотнул, но — то оказался коньяк. Молодежь наша тогда почти ничего не пила. И я был разочарован содержимым во фляжке и не притронулся к ней больше.

— Только? — спрашивает Кери. — Пейте! У меня есть еще! Но я решительно отказался и предпочел бы именно горячего чая, а не этой гадости, горько-вяжущей струей охватившей мою гортань.

К вечеру перестрелка с курдами почти затихла. Дружине Кери приказано было оставаться на позиции, а нашей сотне отойти в село Саук-су, на бивак полка. После этого боя мы стали кунаками с Кери.

Село Саук-су — всего несколько хижин-нор в сплошных каменных стенах примитивной кладки. Жителей никого. Все бежали. Хотя идет третий день похода, у нас совершенно нет фуража. И его можно достать только впереди, в расположении противника. Приказано на фуражировку назначить по одному взводу казаков от сотни и под командой офицера. Эти 180 казаков (ровно одна четверть полка) должны пройти линию фронта и «там что-то раздобыть».

«Четверть полка» выступила с хорунжими Елисеевым, Некрасовым, Леурдой, Мацаком, Винниковым и Поволоцким. Погода прояснилась. Даже выглянуло солнышко при своем закате. И когда эта «сила» в 180 коней вытянулась в колонну по три и мы оглянулись назад, то почувствовали уверенность в себе — с этой силой нас ничто не остановит! Это был отзвук того, что за прошедшие семь месяцев войны нам, младшим офицерам в сотнях, приходилось быть на разведке только силой от б до 15 коней, иногда — силой в один взвод казаков. Так мы проходили до 25 верст в глубь курдского расположения и возвращались иной дорогой.

Потому, увидев под своим командованием силу в 180 уже испытанных в боях казаков, мы — 22-летние хорунжие, всегда дружные между собой, любящие свой полк, — почувствовали радость.

С легкой перестрелкой мы быстро заняли село, покинутое жителями, бросившими все победителям. Еще тлели кизяки в печах-тандырах. Впереди один взвод казаков вел легкую перестрелку с курдами, а остальные пять взводов, имея большой опыт, быстро нашли курдские ямы с зерном, насыпали его в мешки, вязали вьючками сено, тащили муку, козьи бурдюки с коровьим маслом, пили тут же молоко. С сумерками фуражиры вернулись в полк, богатые съестным, отсюда и довольные.

На следующий день, 24 апреля, продолжение движения вперед. Наш полк в авангарде. Он уже прошел вчерашнее «фуражировочное» село, когда еще более крупная группа конных курдов, чем вчера, несясь карьером, дико крича и стреляя на скаку, казалось, готова была смять казачий полк. Мигузов быстро построил полк в резервную колонну и остановил его. 2-я Кавказская конно-горная батарея подполковника Иванова, приданная полку, одним взводом, снявшись с передков, так уверенно, быстро и метко взяла курдов под обстрел, что вся «орда», повернув назад, тем же карьером, как горох, бросилась в сторону персидской границы и скрылась.