4. Прапорщик Фендриков Филипп. Окончил Майкопское реальное училище и ускоренный курс Оренбургского казачьего училища.

Это были первые прапорщики в нашем полку. Вполне интеллигентные молодые люди, они ласково были приняты нами, «старыми уже хорунжими», как мы считали себя.

В полку не было помощников командира полка ни по строевой, ни по хозяйственной части, и Ташлинцев прибыл занять обе эти должности.

Познакомившись ближе с ним, многие из нас открыто говорили между собой так:

«Ну зачем власти потревожили старика из отставки? И зачем он нам такой, совершенно отсталый и в воинских науках, и в своей психологии?»

К тому же у нас в полку уже были старые есаулы, вполне достойные занять любую должность помощника командира полка.

Есаул Лытиков, наш старый и уважаемый кавказец, со всеми старыми офицерами дружественный и на «ты», но… Подъесаулу Маневскому, как самому младшему в чине командиру сотни, пришлось свою должность сдать Лытикову. И хотя мы знали и понимали всю правильность воинского старшинства в чинах, многих из нас это задело. Задело из глубокого уважения к Маневскому, признанному выдающимся офицером во всей бригаде и так всеми уважаемому. И это после того, как, почти год командуя 3-й сотней на фронте, он сделал ее самой лучшей в полку. Полковник Мигузов, умный командир полка, сам видел всю эту несуразность и, чувствуя неловкость перед благородным Маневским, командировал его в тыл, к Баязету, «прореквизировать» обоз 2-го разряда. Не назначать же его, старого офицера, подчиненным в сотню! Сам Маневский ни одним словом не выразил неудовлетворения. Да и бесполезно это было. Военная служба построена на строгой иерархии, и этим сильна армия любого государства.

У меня стал новый сотенный командир. Он был им недолго…

Неожиданно город Ван наполнился русскими солдатами, отошедшими неизвестно откуда. Нашим полкам приказано быть наготове. Вернулась в Ван и 2-я Забайкальская казачья бригада генерала Трухина. Вдруг нашей Закаспийской бригаде приказано спешно выступить из города и скорым шагом следовать к Баязету с предупреждением — как можно скорее пройти 20-верстное Бегри-Калинское ущелье. Бригаде Трухина приказано остаться в Ване. Его Кавказский полк передал курдов-заложников с Бегри-беком во главе. И лишь, выйдя из города, мы поняли, что на фронте произошло что-то страшное, так как, насколько хватало глаз по дороге на север и по сторонам, все усеяно армянами беженцами, сплошь идущими пешком, с узлами на плечах, редко на арбах, на буйволах, на коровах верхом…

Головной, вслед за штабом бригады и штабом полка, шла наша 3-я сотня. От нее выслан вперед взвод казаков под моим командованием, чтобы «расчищать дорогу» для проходящих войск от 200-тысячной массы беженцев. И каких только ужасов, каких сцен, каких всевозможных трагедий, слез, плача, горестных рыданий мы не повидали тогда там! Жуткий и незабываемый ужас и сострадание чужому горю, которого мы тогда не знали, мы ощутили только потом на себе, после революции-Беженцы все шли и шли, не останавливаясь и ночью, к русской спасительной границе.

Конец июля. В долине Аббата нескошенная трава, сильно побурелая. Два конных полка казаков с конной батареей, свыше 2000 людей и лошадей, широко расположились биваком. К ночи на нем сплошные костры. Фырканье коней, гомон и даже песни казаков. Словно не бивак отступающих войск, а новый победный марш.

Мы, офицеры, собрались у костра, делимся впечатлениями о последних днях и недоумеваем — почему так спешно отступаем? По слухам, Халил-бей прорвался до самой Алашкертской долины. Ну и хорошо: если он прорвался так глубоко, то прямой смысл нашей свежей и первоочередной бригаде через Арджиш ударить во фланг и тыл его войскам! Так рассуждали мы.

— Хорунжего Елисеева к командиру полка! — слышим мы возглас полковника Мигузова, вышедшего из своей палатки.

— Ну, Федор Иванович, намыливайтесь… Наверно, пошлет в ночной разъезд по Бегри-Калинскому ущелью назад, — пошутил 50-летний есаул Калугин, могикан полка, самый старший среди нас, кавказцев.

Спешно иду к палатке командира полка. Он просит зайти с ним внутрь и, к моему удивлению, совершенно спокойно, как никогда, по-отечески говорит мне:

— Вот что, хорунжий… Из штаба бригады получен приказ: остановиться здесь на дневку. От полка завтра выслать с рассветом три разъезда. Одному из них — проскользнуть назад по Бегри-Калинскому ущелью и узнать, где турки. Если ущелье уже занято, то, конечно, разъезду не проскользнуть… Вы с десятью казаками обойдите ущелье с запада и лишь до половины… осторожно осмотритесь и, если не обнаружите турок, спуститесь в него и вернитесь. А проходить его все не надо, — сказал и выругался по адресу высших штабов. Этим он показал, что полностью переживал то, что и его офицеры полка.

Разъезд прошел так, как приказал Мигузов. С высоких скалистых берегов глубокого ущелья, насколько хватало глаз на юг и на север, по нему частыми пятнами лежали трупы людей. Разъезд спустился вниз. Картина еще более страшная, чем она представлялась сверху. Женщины и дети, одиночками и маленькими группами, видимо семьями, устлали весь путь по ущелью. Изредка попадались мужчины-армяне у своих арб, без буйволов и разграбленных. Все взрослые — с перерезанными горлами, мужчины — со связанными назад руками, дети убиты в голову острыми молотками. Все трупы подожжены. Молодые армянки изнасилованы и застыли, умерли в позорных позах с раздвинутыми ногами и скрюченными коленями, с оголенными от юбок телами до самого пояса… Насилуя женщину, всякий курд, видимо, одновременно перерезал своей жертве горло. Картина была страшная и стыдная…

В ущелье было тихо-тихо. Молчали и казаки. И только птички, перелетая с одного берега ущелья на другой, чирикали как ни в чем не бывало, словно говоря: «А где же слава, ваша воинская слава?!»

В «Тифлисском листке» было сказано, что всех армян из Ванского района ушло в Россию около 500 тысяч человек, считая женщин и детей. Сколько же было вырезано — газета не сказала.

Из штаба бригады сообщено, что войска Халил-бея отброшены назад, но нашей бригаде приказано все же идти к Баязету. И полки, огорченные столь странным и поспешным своим маршем, совершенно не торопясь, ленивым шагом двинулись на север по знакомой долине Аббата, направляясь к Тапаризскому перевалу. Мелкие конные группы курдов на возвышенностях голых кряжей с персидской стороны созерцали наше движение, не открывая по казакам огня.

Прошли так знакомое нам по атаке 23 апреля село Саук-су. Все балки от строений пошли на топливо проходящих частей, а каменные стены строений кучей легли в свое первобытное состояние.

Знаменитый Тапаризский перевал. За десять месяцев войны мы впервые увидели его теперь сухим, без снега. Не торопясь, с передышками, полки поднялись на него и в последний раз оглянулись на широкую и длинную, роскошную долину Аббата, когда-то цветущую жизнью, а теперь пустынную, без людей и скота. И сам Тапаризский перевал, пройденный теперь нами мирно, в сухой жаркий июльский день, был совсем не величествен без снега и не страшен, как было раньше. И там, где в апреле саперы рубили двухсаженный снеговой проход для войск, теперь клубилась под ногами наших лошадей легкая глиняная пыль. И саперами уже расширена и расчищена дорога для колесного транспорта.

На душе было очень грустно. Так тяжело, с боями прошли большой район Турции — и теперь бесславно и… без единого выстрела оставляем его.

Спустившись с перевала, мы вошли в так знакомую нам Баязетскую долину и, к нашему новому огорчению, узнали, что бригаде приказано вновь осесть в селе Диза до нового распоряжения.

Но села Диза уже не было. Глиняные постройки разрушены. Все, что было деревянного в них, пошло на топливо. Все развалилось и представляло грустный финал войны. В нем и в соседних селах жителей курдов уже не было. Все они ушли в горы или к персидской границе, чтобы избавиться от поборов русских войск, которые с ними не церемонились.