— На мостике под ноги!.. Под ноги смотри!
Колонна подхватывает крик:
— Под ноги смотри! Передавай дальше: под ноги...
Но через минуту колонна снова движется молча и апатично, покоряясь тяжёлой неизбежности. Облизывая сухие, обожжённые губы, ездовые вяло покачиваются в сёдлах. Глаза их налиты кровью и поминутно слезятся. Навстречу колонне, точно охваченные лихорадочной дрожью, мелькают спугнутые деревни, смятые тяжкими ударами войны. Десятки и сотни мужиков, коров, лошадей; бабы с распущенными волосами, как будто растрёпанными ураганом; матери, прижимающие к груди спелёнутых младенцев; бездомные собаки; интеллигенты без шапок; евреи в измятых разорванных кафтанах; сидящие на узлах старухи... Все это бежит перед нами жалкой вереницей оторопелых, покорных, беспомощных и враждебно-суровых лиц с выражением ужаса, унижения и дикой усталости в глазах. Никто не знает, куда и от чего бегут эти толпы несчастных, но почему-то все охвачены странным и мстительным озлоблением к бегущим.
— Шпионы! — сквозь зубы с ненавистью бросают офицеры.
— Побежали паны и хамы! — повторяют за ними и солдаты не столько из ненависти, сколько подражая начальству.
По дороге встречаем ординарца из штаба корпуса с предписанием остановиться в деревне Малая Вереща, а ночью двигаться дальше, на Красностав.
Выступили ночью. Идём шагом. Гулко грохочут зарядные ящики, гремя железом. Блещут звезды на темно-синем небе. Ловлю на ходу солдатские разговоры. Лиц не вижу, но слышу знакомый голос. Говорит Асеев, старый артиллерист из запаса, резонёр, сектант и мечтатель:
— Много человеку простору дадено, грех на Бога роптать. Поля, ручейки, скотинка... Звезды в небе, гляди-ко, как вскинулись, как рыбки плавают... Красота! Душа оторваться не может, только смотри округ себя.
— Смотри, смотри, Асеев, — насмешливо отзываются солдаты. — Того и гляди немец из канавы гостинца пошлёт.
— А ты не пужайся, не торгуйся со смертью, — беззлобно отвечает Асеев. — Может, мы завтра все упокойниками будем. Смерть ровно сон: глаза прикроет — сладкий покой наведёт.
Прошли Райовец и Красностав, свернули в пыльные просёлки. Потянулась дорога круто в гору, на Избицу и Тарногуры.
Тарногуры — сожжённое боями местечко, отравленное гарью, холерой, еврейским страхом и тревожными слухами. В уцелевшей помещичьей усадьбе помещается штаб дивизии. По улицам слоняются чубатые донские казаки и штабная прислуга. Дома битком набиты перепуганными насмерть евреями. На всех перекрёстках зловонные следы холерины. Кругом гремит канонада.
На рассвете примчался ординарец с приказанием двинуться в деревню Верховица. Идти приказано на рысях.
— Бой такой — прямо страх; аж земля гуркотит! — сообщил ординарец. И все мгновенно насторожились.
Это было 14 августа. Вышли на заре. Солдаты спокойные и строгие. Только изредка слышится:
— Ну, теперь, братцы, смерть поблизу нас ходит.
В Верховицу пришли к девяти утра. В зеленой ложбине, окаймлённой высоким гребнем, уже стоял полупарк 46-й бригады и наш дивизионный лазарет. Гулко бухали пушки, трещали пулемёты и ружейные залпы, и пушисто таяли в воздухе дымки разрывающихся шрапнелей. Развернулись биваком, вскипятили чайники. Задымились походные кухни. Солдаты поминутно взбегали из ложбины на гребень, чтобы посмотреть, куда ложатся снаряды. Понятие об опасности как-то вдруг улетучилось. Все смеялись, острили, дурачились и в блаженном неведении готовы были верить, что на свете есть только весёлое небо, поля и возбуждённо грохочущие пушки, голоса которых так хорошо сливаются с нашим приподнятым настроением. Чувство было такое, как будто из ложи наблюдаешь за интересным театральным зрелищем.
Появились раненые с кровавыми пятнами на грязных, измазанных руках и с неподвижно застывшими зрачками. Без особого беспокойства их расспрашивали о бое:
— Далеко отсюда?
— Вон там, за мостиком, версты три не буде.
Вдруг тень упала на зеленую ложбину, повеяло смертью, и через деревню со свистом перелетел снаряд, и почти в ту же минуту, корчась от боли, испуганные, с землистыми лицами, появились на гребне десятки раненых. Держась друг за друга, принимая странные позы, спотыкаясь и падая, они медленно двигались на нас, и это шествие было сказочно страшным. Красными огненными языками болтались обрывки платья. Мерзко хлюпали сапоги, наполненные кровью, и большие, огромные глаза светились безжизненно и тускло, как догорающие восковые огарки. Раненых было много — человек до трехсот. Меж ними два офицера.
— Попали под пулемётный огонь, — пояснили нам офицеры. — Австрийцы подняли руки и винтовки дулами опустили. Мы поверили, подошли. А они подпустили близко и давай поливать из пулемётов. Это все, что от полка осталось.
— Какой полк?
— Пултусский.
Мы взяли у наших солдат индивидуальные пакеты, и все вместе — офицеры, солдаты и медицинский персонал — начали наскоро перевязывать раненых. У некоторых кровь сочилась в пяти и больше местах. Монотонно и неохотно, простыми крестьянскими словами рассказывали раненые о пережитом.
— Много яво, один через один, прямо, как черва, лезут.
— А хорошо дерутся?
— Пока водка в манерке есть — дерётся.
Работа кипела. Раненые все прибывали — измученные, серые, покрытые пылью. Мимо нас проезжали пустые передки.
Проносились конные ординарцы. Какой-то артиллерийский офицер, остановив взмыленную лошадь, с изумлением обратился к нам:
— Отчего не уходят парки?
— У нас нет предписаний, — отрапортовал Кузнецов.
— С ума вы сошли?! — крикнул офицер. — Какое там, к черту, предписание, когда в двух верстах австрийская артиллерия позицию занимает! — И злобно добавил: — Теперь все равно не уйдёте, захватят... — Махнул безнадёжно рукой и ускакал.
В ослепительный солнечный день эти слова прозвучали зловещим приговором.
Раненые мгновенно исчезли. Мы бросились к лошадям. Парк давно стоял наготове. Люди были все на местах. И не успели раздаться слова команды, как лошади лихо рванули в гору.
Впереди шёл 46-й полупарк, сзади нас — дивизионный лазарет.
Внезапно что-то прозвучало над нами громко и певуче, как мотор.
«Аэроплан», — мелькнуло у меня в голове. Но тут же раздался свистящий металлический визг, и кто-то крикнул:
— Стреляют!
— Господи! — закрестились солдаты и, не дожидаясь команды, ездовые яростно стегнули по лошадям и свирепо заорали: — Рысью! Рысью!..
Лошади неслись вскачь. Каждый новый разрыв усиливал общее смятение. Глаза были жадно устремлены вперёд, где синел спасительный лес.
— Скорей, скорей! — инстинктивно шептали губы.
И вдруг задние ящики врезались дышлами в спину передним, и вся колонна остановилась.
— Чего стали? — загремели разъярённые голоса.
— В полупарке лошадь убило. Выпрягают.
Было около шести часов вечера, когда мы подошли к Тарногурам. Штаб дивизии уходил. Командир парка пошёл с донесением в штаб и через три минуты вышел оттуда с трясущимися губами.
— Плохо, — шепнул он офицерам, — нас обходят с обоих флангов. Приказано без промедления отступать к Холму.
Не отдыхая, мы двинулись дальше. Но, пройдя версты четыре, за Избицей мы вынуждены были остановиться, так как все шоссе на протяжении многих вёрст и вправо и влево было запружено отходящими войсками.
... Не знаю, когда это началось: вчера, неделю, месяц тому назад. Изо всех сил стараюсь взглянуть хладнокровно на то, что происходит кругом, но ничего не понимаю. Клокочущая лавина из конских и человеческих тел, из двуколок, ящиков и повозок залила все дороги. Нет больше ни рядов, ни офицеров, ни команды, ни связи. Артиллерия смешалась с пехотой, население с войском. Без цели, без смысла мечутся долгополые евреи, грохочущие крестьянские фурманки, голосят и рыдают бабы, с дико горящими глазами бредут без конца солдаты. О чем они думают?..
Людской поток все вздувается. Люди и лошади сбиваются в плотные кучи. Задние ряды, вовлекаясь в панический поток, бешено напирают, захлёстывают передних и оглашают воздух неистовой бранью.