– Постой! Куда и зачем ты без нас? – умолял я Время. Тогда я ещё не знал, что к мольбе людей Время никогда не прислушивается.– Юдит, зачем это так? – стонал я. – О чём ты думала, когда улетала в Африку с её крокодилами? Скажи мне, Юдит! Я должен знать! Или не надо? Может, лучше не надо? «Что лучше, а что хуже» – возможно, в этом и кроется вся тайна мира?..

Однажды я повстречал знакомого музыканта. У него было сморщенное лицо.

– Заботы? – спросил я.

– Ж-ж-жизнь… – прошипел он.

– К чёрту! – сказал я.

Мы помолчали.

– Знаешь, – заговорил музыкант, – прятаться от жизни лучше всего у женщин.

– А прятаться от женщин?

Музыкант сказал:

– Ну, я пошёл.

– Прятаться? – спросил я.

– К чёрту!Я пожал музыканту руку.

В дверях банка «Diskont» стоял чернокожий охранник. Я стал жаловаться ему на то, что меня оставила Юдит.

– Почему оставила? – спросил охранник.

– Чтобы вырваться. Так Юдит сказала.

– А ты что?

– Я завыл. Что тут скажешь?

– Можно всякое, – пояснил охранник. – Можно, например, сказать: «Любимая, откуси себе язык!»Я подумал, что если бы люди, оставляя друг друга, стали бы откусывать себе языки, то половина человечества оказалась бы немой.

В один из вечеров Тель-Авив показался мне особенно измученным, и я бродил по улицам, словно уличная кошка, рыскающая в поисках пристанища. Вдруг я догадался, что это не город измучен, а я сам. «Ку-ку!» – сказал я себе и заглянул в большой магазин. Побродил по двум этажам. На третьем этаже я заметил привлекательную продавщицу.

– Позвольте назвать вас Юдит, – сказал я.

– А если не позволю? – рассмеялась девушка.

– Всего один раз.

– А что дальше?

– Не знаю, – сказал я.

– Мне жаль. – Продавщица сделала скорбное лицо и больше не улыбалась. – Но я не Юдит.

Я вышел из магазина. От фонарей на тротуары падал усталый свет, и ко мне вновь вернулось ощущение опустошённости. Мимо меня прошла женщина. Так себе женщина. Думаю, она была старше меня лет на пятнадцать. Зато она хорошо пахла. Вернее, она очень хорошо пахла. Догнав её, я пошёл рядом.

Вдруг она остановилась и, кривя губы, спросила:

– Ты уличный кот?

Я опешил.

– С чего вы взяли?

– Так ведь всю дорогу ты обнюхиваешь меня.

– Вы хорошо пахнете, – сказал я. – Эти духи… Это же «Chanel № 5», да?

Женщина покачала головой.

– А ты, оказывается, опытный котик, – вполголоса проговорила она.

Она привела меня в небольшую и очень чистую квартирку. Мы сидели на диване и смотрели телевизор.

– Тоскливо, да? – сказал я потом.

Женщина выключила телевизор и, прикусив губу, спросила, читал ли я Чарльза Буковски.

Я сказал:

– Кое-что.

Женщина откинула голову на спинку дивана и проговорила:

– Знаешь, Буковски написал обо мне.

– Нет, ничего об этом не знаю, – признался я.Тогда женщина неторопливым, тягучим голосом прочла:

Она была девственницей

и очень плохой поэтессой.

Я думаю, когда женщина оставляет

свои ноги закрытыми

до 35 лет,

это слишком поздно

как для любви,

так и

для поэзии.

Я задумался.

И вдруг женщина пронзительно прошептала:

– Повали меня!

Я повалил.

Ночью женщина проснулась и, взглянув на светящийся циферблат стенных часов, спросила:

– Нанюхался вдоволь?

Я потянулся за моими брюками.

– Первый час… – подавленным голосом проговорила женщина.

За окном в окружении молодых звёзд прогуливалась луна.

– Начало нового дня, – бодрым голосом сказал я.

Приподнявшись на локте и откинув назад волосы, женщина выпалила:

– К чёрту! – И её голова снова упала на подушку.

Я не стал спрашивать, к чему было упоминать чёрта.

Женщина снова уснула.

Стараясь не шуметь, я направился к двери.

Дома я бросился к пианино в надежде извлечь из него утешающую мелодию. До утра извлекал.

– Подумай, что ты делаешь? – За моей спиной стояла в ночной рубашке мама.

Я обещал подумать.

Мама ушла к себе.«Господи, прости меня!» – моя музыка стала вымаливать прощение. Потом я игру прервал и спросил у себя, за что прощение вымаливаю. У себя ответа не добился. Раскрыл дверцы книжного шкафа. Взгляд остановился на корешке книги Симоны де Бовуар, но «Обряд прощаний» в голову не шёл. Кажется, мой мозг продолжал слоняться по Тель-Авиву…

– Спишь? – снова спросил водитель.

Я не спал.

– Улица Флорентин, – сказал водитель.Я расплатился.

* * *

Дома дребезжал телефон.

Дочь спросила:

– Что сказали в больнице?

Я ответил:

– Там не говорят, там делают.

– Что с тобой делали?

– Самое необходимое.

– Вот видишь, ты выстоял!

– Да, я себя отлично проявил.

– А может…

– Что?

– Может, будет лучше, если я свою квартиру продам и я с Дани перееду к вам?

– Я думаю, что мы управимся сами. Я с мамой, мама со мной…

– Папа, а я всё же не уверена, что ты… Почему бы не связаться с доктором Шером? Маме необходим уход. Особый уход. Доктор Шер заведует клиникой для таких людей, как моя мама.

– Пусть доктор Шер заведует в своей клинике, а здесь заведую я, и со мной об этом больше никогда не заговаривай.

В комнате моей жены пахло как обычно – чем-то кислым и старостью.

Распахнув окно, я спросил:

– Как ты сегодня?

Эстер задумчиво улыбнулась. Улыбка мне не понравилось – она была направлена непонятно на кого. И вдруг Эстер раскрыла ладонь.

– Они красивые, – сказал я про горстку цветных пуговичек.

Мышцы на шее Эстер напряглись, как у кошки. Свободной рукой она погладила моё плечо и спросила:

– Ты здесь?

– Где же мне ещё быть?

– Я подумала, что ты ушёл и что ты не возьмёшь меня в кино. На последний сеанс…

– Здесь я. Разве ты не видишь, что я с тобой?

– Теперь вижу, а раньше я думала, что тебя здесь нет.

– Ты не должна так думать.

– Ладно, тогда я оденусь, и мы пойдём в кино на последний сеанс, да?

– Как-нибудь пойдём.

Пуговки из ладони Эстер выпали на ковёр.

Из шкафчика в ванной комнате я достал свежее бельё и большое полотенце, а из зелёной тумбочки шампунь. Включил душ.

– Повернись… Ещё, ещё немного…

Купая жену, я подумал о рождённой из пены морской Афродите, а потом я вспомнил, как однажды мы с Эстер отдыхали в Нетании, и как Эстер в подаренном мною купальнике входила в море. Я любовался моей женой. Тогда ей было тридцать пять.

– Вот и порядок!

Я отключил душ и большим полотенцем обтёр сбившиеся на голове седые волосы, серую кожу лица, жёлтые складки живота, раздувшиеся вены ног.

– Остальное – сама, – сказал я.

Эстер кивнула, но к полотенцу не притронулась.

– Вот так…

Я уже успел смириться с мыслью, что до конца жизни мне придётся купать и менять на этой женщине бельё. Я одел Эстер в бордовую шёлковую пижаму, мой подарок ко дню пятидесятилетия, а потом потянулся за большой расчёской.

– Надо причесаться, – объяснил я.

Эстер послушно подставила голову.

– Вот так… Вот так… Вот так…

Я подумал о либретто оперы Глюка, где Орфей мог бы вернуть Эвридику к жизни лишь при условии, что от неё отвернётся.

– Вот так… Вот так…

Я представил себе, что повстречайся Орфей с женой Лота, у них бы, конечно, нашлась общая тема для беседы.

Я отвёл Эстер в комнату и сказал, что пойду на кухню заварить для неё чай.

Если бы четыре года назад меня спросили, сколько стоит пачка молока или килограмм соли, я бы не ответил. Теперь знал. И где на кухне стоят банки с рисом и мукой теперь тоже знал. Четыре года…

Я ждал, пока в чайнике закипит вода, а о проведённой в больнице ночи старался не думать. Я стал думать о моей балладе и даже пропел:

– Что день грядущий мне гото-о-овит…

Вернувшись к Эстер, я застал её сидящей на коврике.

– Твой чай.