Этот вывод подтверждается строками из письма императорского миссионера Франциска Эмилиана, прибывшего с посольством. По его словам, посольство обнаружило на территории Немецкой слободы «…часовенку деревянную, в длину 18 шагов. А вышина ее в той части, где стоит народ, была такова, что можно было достать до потолка рукою». Посол выдал средства, необходимые для перестройки здания. Оно удлинилось до тридцати шести шагов, «…в вышину везде поднята на 10 локтей, украшена двойным рядом окон с большими стеклами и… имеет удобные и как бы тайные хоры». Итак, московские католики использовали свежесрубленную хибарку в качестве «часовни» или, по словам другого участника посольства, «молельни»[54]. А настоящий храм появился лишь в результате посольской щедрости в 1698 году.

Русские источники также не дают поводов говорить, что в царствование Федора Алексеевича строились костелы на средства жителей Немецкой слободы или католиков Смоленска. Напротив, началось восстановление православного Успенского собора в Смоленске, 65 лет назад поврежденного взрывом. Да и «римских» училищ не появилось. Можно говорить лишь о возобновлении школы в московском Заиконо-спасском монастыре, где преподавание строилось на изучении латыни[55]. Но к католическому вероисповеданию это училище не имело ни малейшего отношения. Латынь там использовали как инструмент учебного процесса, а не как орудие проповеди.

Напрашивается вывод: даже если царица Агафья испытывала какую-то тягу к польской культуре и католическим обычаям, на вероисповедные приоритеты супруга это никак не повлияло. Во всем, что касалось незыблемости позиций православия в России, он остался тверд. Никаких послаблений царем не допускалось. Католическая диаспора Москвы, вернее, Немецкой слободы, потерпела поражение.

Сообщество католиков добилось заметного «продвижения» своего дела лишь позднее — при политическом господстве царевны Софьи и ее фаворита князя В. В. Голицына. Тогда в Москву официально пустили католических священников, тогда же прибыли иезуиты: на сей счет известны неоспоримые факты. Но до кончины Федора Алексеевича ничего подобного не происходило.

Как видно, «западническое» стремление монаршего ума имело строго отмеренные пределы.

Самое время определить, в чем оно выражалось. Позднейшие историки именовали царя то «полонофилом», а то и прямо «европейцем на русском престоле». Но, кажется, Федор Алексеевич по складу личности плохо умещается в рамки какого-либо идейного направления. Широкий был человек, в нем порой безо всякого борения соединялись вещи, для иного человека и для иного времени совершенно несовместимые.

Федор Алексеевич любил аллегорическую живопись в западном стиле и украшал ею новые постройки, возведенные по его указу. Русские художники Богдан Салтанов, Иван Безмин,

Иван Мировский, Никифор Бовыкин и живописец из Немецкой слободы Петер Энглес щедро расписывали картинами на библейские темы государевы и царицыны палаты, новые храмы.

Стараниями Симеона Полоцкого, плодовитого виршеписца, Федор Алексеевич обучился искусству рифмосложения. Он писал стихи, которые считались у современников «изрядными». Когда из печати вышло рифмованное переложение Псалтири работы Симеона Полоцкого, часть текста принадлежала перу его державного ученика. Называли даже отдельные псалмы, переведенные в стихотворную форму царской рукой: 132-й и 145-й[56]. Когда Федор Алексеевич приходил на богослужение, церковный хор непременно исполнял 145-й псалом.

Вот он:

Традиция виршеписи для России также являлась неродной. Многообильные стихотворные извержения Симеона Полоцкого — плоть от плоти общеевропейской культуры барокко и, в какой-то степени, католической традиции храмовых «декламаций». Изложенная им «пиитика», видимо, захватила воображение царевича как необычная «новина» и толкнула к собственным поэтическим опытам.

Библиотека государя содержала книги на русском и польском языках, а также на латыни.

Примерно в годы царствования Федора Алексеевича и при царевне Софье мода на польское платье прочно входит в домашний быт царской семьи[57]. Польский опыт государь использует в делах военного строительства. Предметы европейского обихода становятся всё более популярными.

Итак, пристрастие царя к западной культуре вовсе не являлось преувеличенным или поверхностным. Оно имело глубокие корни в личности Федора Алексеевича и на многое влияло в годы его царствования. Этот монарх действительно желал переустроить некоторые области русской жизни по европейским образцам.

Стоит ли связывать «западническую» склонность Федора Алексеевича с его женитьбой на Агафье Грушецкой? Вряд ли. Уже отец его стал поклонником европейского театра, европейской боевой тактики, европейских бытовых новинок. Еще большее влияние оказал на молодого царя Симеон Полоцкий. Да и соратники Федору Алексеевичу достались ровно с тем же умонастроением. Истинный полонофил князь В. В. Голицын займет в годы его царствования виднейшее место. Так что уместнее говорить не о чьем-то персональном влиянии на государя московского, а о возникновении на самом верху Российской державы устойчивой группы людей с проевропейскими наклонностями. Можно сказать, проевропейской среды.

А милая красавица Агафья Семеновна… Не тем ли и угодила смоленская шляхтянка государю, что разделяла давно устоявшиеся вкусы и устремления его? Ведь хорош и приятен единомысленный брак! Когда два сапога — пара.

Но при всем своем «западничестве» царь оставался русским человеком и крепко держался православия.

Прежде всего, не видно в его царствование каких-либо уступок Речи Посполитой, вызванных соображениями «конвергенции». Культурное сближение отнюдь не вызвало сближения политического. На переговорах между русскими и польскими дипломатами шел самый жесткий торг — как и во времена предыдущих государей. Поляков и прочих иноземцев допускали на низшие и средние командные посты в русской армии, а также в приказном аппарате. Но никто не звал их командовать армиями, крепостями, заседать в Боярской думе или возглавлять центральные ведомства. Во всяком случае, пока они не соглашались переменить свою веру на православие. Военно-политическая элита, как и прежде, состояла по преимуществу из русских. И, как уже говорилось, ничего не удалось добиться католическим миссионерам.

Что же касается родной «почвы», русской старины, то и от нее Федор Алексеевич отнюдь не оторвался. Многие склонности юного монарха выдают в нем твердую принадлежность старомосковской цивилизации.

Отец стремился привить Федору Алексеевичу собственную непобедимую страсть к охоте, издавна служившей московским правителям любимым развлечением. Тот, как видно, счел для себя приятной лишь одну сторону охотничьих забав: быструю езду, а значит, и лошадей.