— Не замай ты, шпингалет! Ослеп, чи шо? Это ж Пелипенко, взводный с партизанской сотни, добрый рубака.

Пелипенко лежал с распахнутой до пупка рубахой и храпел так, что лошадь его, перестав щипать пырей, обнюхивала его и фыркала.

Кочубей, отъехав и обернувшись, спросил:

— Мабуть, заметил адъютант, гайтан на шее Пелипенко?

— Ладанка? — догадался Левшаков. — Говорят, помогает, если с христовым волосом.

— Во дурень, а ще мой адъютант! — покачал головой Кочубей. — Где ж у Христа столько волосьев? Таких Пелипенко — як голыша в Кубани. То крест у него. Нияк от старого режима не отвыкнет.

Обозники спали на полостях, под возами. Раненые — их было человек пятнадцать — тоже дремали. Некоторые, тяжело раненные, стонали. Их бережно поила теплой водой из кубышки сестра милосердия, красивая девушка-казачка.

Кочубей, сойдя с лошади, шел по рядам повозок, сбивая плетью головки засохших маков.

— Вот тебе и баба, адъютант!

— Баба завсегда крепче мужика, товарищ Кочубей, — убежденно сказал Левшаков, пытаясь идти в ногу. Левшаков семенил, путал шаг и смущался неуменьем на ходу переменять ногу. Чуб его был мокр, щеки покрыты пылью, лицо обветренно и шелушилось. Нос облупился, и с него сходила уже, как говорят казаки, третья шкура.

— Это ты верно говоришь, — ухмыльнулся Кочубей. Посерьезнел. Повернувшись, быстро заговорил, не глядя на Левшакова: — Милосердие баба больше понимает, вот шо, дорогой мой адъютант. Тебе человек як блоха, а ей все як сын. Вот хлебороб! Кинет он хлеб в навоз? Нет. А горожанин кинет. Бо он не знает, кто и как тот хлеб рожает.

Заметив командира отряда, сестра милосердия оправила волосы под платком и облизнула яркие губы. Кочубей, подойдя, подал руку.

— Молодец! Оце милосердие. Як кличуть-то тебя?

— Наталья.

— А где убитые, Наталья?

— Там, — она указала в сторону тачанок.

Уходя, Кочубей спросил:

— А боевое дело як?

— Тоже могу, товарищ Кочубей, — задорно ответила женщина.

— О! — удивился Кочубей. — Вот так загвоздила. Шо ж ты можешь? С пушки аль с пулемета?

— Нет, — застеснялась она, — я как придется…

— Добре, добре, — похвалил Кочубей, — поглядим, яка ты до кадета милосердная…

Убитых было трое: два казака и третий иногородний, неизвестно откуда взявшийся в отряде. За робкий нрав и безответность его посчитали придурковатым и из оружия ему доверяли только старую драгунскую шашку, да и то без ножен. Этой шашкой он во время утреннего прорыва, когда напали на него сразу трое, зарубил двух пеших юнкеров. Третий же, стащив его с седла, заколол штыком. Трупы лежали прикрытые тонким рядном. На рядне проступила кровь. Серыми густыми пятнами сидели мухи. Кочубей, гневно согнав мух плетью, приподнял край брезента. Покачал укоризненно головой. Скрипнул зубами. Сердито растолкав дремавшего у трупов дневального, пошел обратно.

— Бережу, бережу бойцов, а все убивают, — тихо бормотал он. — Яку б такую на людей бронированную силу одягнуть [2], шоб пуля не взяла?

Уже спускаясь с пригорка и проезжая сухой глинистой падиной, он снова прервал тягостное для жизнерадостного Левшакова молчание:

— Во, адъютант. Видел ты? Убиты трое: два казака и городовик. Слухай сюда, Левшаков. Да эка ж меж ними разница? Все люди, трудящие люди, все под ярмом холки понатирали, дай боже… Казаки с Новой Рождественки, я знал их, были они соседи, с одного кварталу. Спрягались для пахоты по паре коней. Землю им удружили далеко, верстов за двенадцать от станицы, на бугре. Никогда у них, у супрягачей, не родило. Все зерно ветры выдували. А зимой — до богача в работники. Пришли в отряд до меня, под Выселками. Кони, як зайцы, у них были: одни ухи, а вместо седел — подушки… Потом справились. — Кочубей сплюнул и тряхнул головой. — Второй казак зря сгиб. Выручать дружка кинулся, сопли и поводья распустил, а кобыла споткнулась. Тут его и взнуздали.

Дурень…

Противник вел перестрелку с батареями Кротова. Кротова окрестили заклепщиком: метким огнем он заклепывал орудия противника. Кротов был начальником кондрашёвской артиллерии. Сегодня, искусно передвигая орудия, вводил в заблуждение белых. Снарядов не хватало, и Кротов бил только по верным целям. В станице кое-где горели дома. Сероватый дым, пригнанный ветром до Кубани, клубился с того берега предрассветным утренним туманом. Мосты через Кубань — один железнодорожный, второй гужевой — были укреплены.

Внимательно шаря биноклем, Рой определил плотные проволочные заграждения, опускавшиеся крыльями в воду, и значительное оживление у мостов.

— Основной удар надо делать по мостам, — сказал Рой, опуская бинокль. — Через реку трудно. Кубань тут здорово крутится. А на бродах кадеты нагнездили пулеметов. Дурная курятина, товарищ Кочубей.

Кочубей выискивал места, уязвимые для прорыва. Чтобы было видней, он стал на седло, и ветер трепал его яркий башлык. Спрыгнув с седла, Кочубей враскачку подошел к начальнику штаба.

— Почитай еще раз приказ, начальник штаба.

Рой, пошарив в полевой сумке, вынул приказ, прочел:

— Стой. Всего ты б мне и не читал, — скривился Кочубей, — читай главное.

Рой откашлялся.

Кочубей передернулся, на лице забегали мускулы, нахмурился, потом улыбнулся, взял бумажку и, далеко отставив от себя и ткнув пальцем, важно спросил:

— Где тут написано «Ваня»?

— Вот, — указал Рой.

— А «Митрий»?

— Вот.

— Добре. Начальник штаба, Невинку треба взять, — твердо сказал Кочубей. — Хлопцам вели потуже очкуры [3] подтянуть да шашки погострить о голыши.

Когда Рой повернулся, Кочубей остановил его и медленно, будто высказывая только сейчас пришедшее решение, приказал:

— Людей и коней накормить. Як потемнеет, спустить отряд вот туда, — он указал на мельницу Баранова и шерстомойку.

Далекая, вытянутая по Кубани левада была пустынна. Двухэтажный дом мельника можно было определить только по рыжему пятну крыши: видно, окружили дом немалые поля и акации.

Левада находилась под действием прямого огня противника. Кочубей понимал сложность задачи.

— Як ты кумекаешь, начальник штаба?

Рой, передернув плечами, поднял бинокль. Несколько минут длилось молчание. Наметанный глаз есаула вновь обследовал опасные подходные пути и удобные для конницы места сосредоточения. Мелкая лощинка, пожалуй, поможет провести спешенные сотни. Он опустил бинокль и утвердил решение Кочубея:

— Рискнем. По мостам ударить только с левады. А для пехоты пробег большой. Только нужно незаметно.

— То твое дело. Стремена подвязать, на копыта-тряпки. Хлопцев предупреди: за цигарки и разговоры — плетюганов… — Внезапно оборвав речь, схватил Роя за руку: — Глянь, глянь, як Кондрашев подтягивает брюхолазов!

— Тактически правильное решение задачи, — похвалил Рой, оценивая местность, — принцип внезапности. Туманы тут бывают по утрам. Неожиданная атака. Когда мало снарядов — это, пожалуй, единственный выход.

Кочубей не скрывал восхищения:

— Вот тебе и пехота! Як ужи!

Незаметно для противника, почти не отрываясь от земли, переползали открытые места пехотинцы. Пехота накапливалась к небольшому хутору Рождественскому. Бесшумно ползли разношерстные бойцы второй партизанской дивизии Кондрашева, Дербентского и Выселковского полков: ползли казаки, не сумевшие еще добыть себе коней, — завтрашние бесстрашные кавалеристы; ползли иногородние: бондари, плотники, сапожники, овчинники; ползли старые солдаты в обмотках и выцветших гимнастерках, с винтовками, пронесенными через фронты, и невинномысская мастеровщина из депо и железнодорожных мастерских; лезли шахтеры хумаринских копей и рядом с ними рудокопы серебро-свинцового рудника, вон из-под того Эльбруса, сейчас только чуть угадываемого за дымами пожарищ и пылью, поднятой ветром с широкого Недреманного плоскогорья.