— Ветер? — вглядываясь, спросил главком.

— Начались северо-восточные ветры, Иван Лукич.

Сорокин потер лоб; снова, но уже вслух перечитал записку.

— «Мишук! Для тебя ясно, что он говорит? «Немало помех приходится встречать в некоторых ответственных учреждениях», — не много ли? Нет, на днях должен решиться вопрос: или эта сволочь, или мы! К.»

Смуглое острое лицо Сорокина исковеркала злоба. Сжав кулак, погрозил:

— Или мы, Черный, социалисты-революционеры, или эти… — он задохнулся от бешенства. — Понял? Я поставлю их на колени перед собой. Я командующий! Меня утверждал Троцкий.

— Есть, товарищ комвойск, — обрадованно вытянулся Черный.

Черный, выйдя в коридор, плотно притворил дверь, подмигнул насторожившемуся Гриненко:

— Потерпи малость. Жареным запахло.

Заметив любопытство на лице Гриненко, Черный взял его под руку, и они пошли, позванивая шпорами, в купе адъютантов.

— Помнишь, как мы этого таманского героя Матвеева пустили в расход?

— Что было, то прошло, Черный, — сказал Гриненко, точно уклоняясь от воспоминаний о расстреле командарма таманцев Матвеева; в нем он сам принимал участие.

Черный задернул занавеску, включил свет в бронзовую настольную лампу, подвинулся ближе к собеседнику.

— Тот тоже хвастался, что бойцы за него. Мол, для их большевистской революции лучше будет, если пойти на соединение с Царицыном. Стальная дивизия, мол, верно поступила. Нельзя, мол, через прикаспийскую степь армию вести. Если погонят кадеты на Святой Крест, то всей армии крест будет. Дурак, что ли, Сорокин — на Царицын идти, чтобы его там из главкомов на сотню командирить поставили, а то и к стенке… Ты всего не знаешь, Гриненко, хотя и левая рука Ивана Лукича, — похлопав адъютанта по плечу, свысока сказал Черный.

— Ну, а сейчас-то что? — спросил Гриненко. — Про Матвеева уже вспоминать не будем. Насчет этих, как их… насчет Рубиных?

— Ишь, какой торопливый! Поживешь — увидишь. А поторопишься — людей насмешишь.

Ставка продолжала веселиться. После расправы над Матвеевым главком еще чаще устраивал смотры и парады, выезжал перед фронтом частей с блуждающим и опустошенным взором. Выкрикивал речи.

Одиннадцатая армия, подчиняясь распоряжению Реввоенсовета, перегруппировывалась по плану главкома. Сорокин считал необходимым взять Ставрополь, закреплять территорию и очищать дорогу к Владикавказу. Выполнение первой задачи он возлагал на таманцев.

Крейсерская рация [18] подала из Армавира радиограмму об отходе таманских войск на Минеральные Воды. Покровский, приняв радиограмму, был введен в заблуждение. Начальник радиостанции Иван Первенцев принял сводку «ку» [19] об отходе таманцев от Армавира, передал ее новому командиру таманцев. Ложно демонстрируя отход в сторону Минвод, таманцы перебросились 23 октября к Невинномысской.

Быстро разгрузились эшелоны. Впереди истрепанных, полураздетых полков ехали военачальники, стяжавшие незабываемую славу: Смирнов, Поляков, Литуненко, Лисунов, мозг армии, несравненный начальник штаба Батурин…

Ночью спустились с Недреманного плато страшные белым штыки таманцев. Ставрополь пал. Но победа эта была ненужной.

Генерал Романовский доложил Деникину об изменении положения; к восточной части Кубанской области потянулись конные части мобилизованных в равнине казаков. Деникин, используя предательские планы Сорокина, начал замыкать круг, вытесняя армию красных в прикаспийскую пустыню.

Сорокин был сумрачен и беспокоен, но отнюдь не от активности белых. Рассеянные по всему фронту сорокинские шпионы доносили о недовольстве частей. Особенно волновались таманские полки, требуя ответа за убийство Матвеева.

Спустя три дня Черный был вызван главкомом по телефону. Вокруг ставки господствовало сильное возбуждение. Спешенной дежурила сотня черкесов, разъезжали люди конвоя, проверяя пропуска и придираясь. Музыкантская команда топталась, поблескивая серебряными трубами. На вошедшего Черного Сорокин набросился с ругательствами:

— Я вас назначил начальником гарнизона, а вы оказались растрепой!

Черный отступил, недоумевая, но, догадавшись, что гнев Сорокина наигран для остальных, вытянулся.

— Я не понимаю, в чем дело?

— В Центральном Исполнительном Комитете контрреволюционеры отъявленные, которые нас продают: Рубин, Крайний, Рожанский, Дунаевский, Стельмахович, Швец…

Сорокин, бегая, перечислял по пальцам своих врагов. Одарюк, кусая губы, отодвинулся к окну. Гриненко торжествовал и перекидывался короткими фразами со вторым адъютантом, Костяным. Быстро вошли Гайченец и начальник конвоя Щербина.

— Надо кончать их, товарищ командующий! — зло крикнул Щербина.

Одарюк, круто повернувшись, сощурился. В его ненавидящем взгляде Сорокин почуял врага.

— Так ты тоже с ними? — прошипел он.

— Надо разобраться, надо мирно уладить конфликт, — убеждал Одарюк. — Сейчас не время сводить личные счеты. Армия истощена, на фронте тяжело. Вот последняя сводка…

Главком вырвал из рук начштаба сводку, злобно порвал ее и затопал ногами.

— Армию бьют потому, что у семи нянек дитя без глазу. Начальства развелось — до Ростова не перевешаешь… Гриненко! — завопил он. — Арестовать всю эту сволочь!..

— Есть арестовать, — козырнул щеголеватый Гриненко. От ставки на диких аллюрах умчались всадники главкома.

Сорокину принесли завтрак, коньяк и длинноногие хрустальные рюмки. Главком еще выше подвернул рукава черкески и, успокоившись, пригласил к столу Одарюка и Гайченца. Одарюк был молчалив и ничего не пил. Плоское лицо Гайченца расплывалось в подобострастной улыбке, он то и дело чокался с главкомом, потирал после каждого глотка свой приплюснутый нос и заметно хмелел. Сорокин мрачно ковырял в зубах спичкой, отплевывался и, несмотря на большое количество выпитого, был совершенно трезв.

Арестованных подвезли на двух автомобилях и начали высаживать. Конвоиры держали винтовки наготове, лошади дымились и ржали. Запыленный и возбужденный Гриненко доложил;

— Ваше приказание исполнено, арестованные доставлены. Какие будут распоряжения?

— В собачий ящик, — раздельно произнес главком.

— Они хотят говорить с вами.

— Мне нечего говорить с предателями, — отчеканил Сорокин, внимательно проверяя действие своих слов на Одарюка.

— Вы не сделаете этого, — дернулся Одарюк. Сорокин схватился за кобуру. Главком всегда стрелял в упор, быстро выхватывая револьвер. Одарюк побледнел, но сдержал себя и не шевельнулся.

— Ваши основания для убийства? — медленно, вполголоса спросил он.

Вошел адъютант, эсер Костяной, пронырливый, с узкими хитроватыми глазами, бросил на стол связку бумаг, перевязанных шпагатом.

— Какие там основания! — сказал он. — Вот бумаги, уличающие их в контрреволюции и предательстве.

— Евреи продавали нас белым, ясное дело! — выкрикнул главком и, не давая Одарюку разглядеть принесенное, передал бумаги адъютанту: — В следственную часть, там разберутся.

В это время на перроне возмущенный Рубин оттолкнул конвойных и направился к вагону. Ему преградил путь Черный. Он широко расставил ноги и, прищурившись, спросил:

— Что изволите, товарищ комиссар?

— Мне нужен Сорокин. Я выясню сам у Ивана Лукича, в чем дело.

— Иван Лукич Сорокин не желает тебя видеть, — ухмыльнулся Черный, отталкивая Рубина.

Веселым голосом Гриненко скомандовал:

— Под Машук!

В первый автомобиль посадили Рубина. Он сопротивлялся: его держали Гриненко и Черный. Видя, что на него наставил дуло нагана еще какой-то мрачный сорокинец, вскочивший на подножку, Рубин просто сказал:

— Предатели.

— Сам предатель! — выкрикнул Гриненко и, издеваясь, добавил: — Гражданская власть! Начальство.

Автомобили быстро выехали за черту города. Позади везли Крайнего, Рожанского и других. Затемнел осенний, почти отряхнувший листья лес. Машук был свободен от туч, и только справа, от Горячей горы, поднимались струйчатые, дрожащие испарения. Автомобили разделились; задний ушел по левой дороге, кочковатой, заросшей мелкой порослью и травой. Послышались выстрелы. Рубин оглянулся. Гриненко незаметно выхватил маузер и выстрелил в Рубина. Пуля попала в шею. Из раны хлынула кровь. Залитый кровью Рубин приподнялся, закричал: