Обходя лазарет и беседуя с бойцами, начальник штаба, будто невзначай, спросил доктора о Наталье.

— Пустяки, — успокоил врач. — Бледная, желтая и так далее — от потери крови. Травма сама по себе невелика. Организм крепок, затянет быстро.

Сорокин въехал в станицу уже к вечеру. Главком был в светло-серой черкеске и белой папахе. Под ним метался белоснежный полуараб, взятый из цирковой конюшни в городе Армавире. Главком въехал в Невинномысскую как победитель, и его личный оркестр, из серебряных труб, играл фанфарный кавалерийский марш. С главкомом были Гайченец, Одарюк, адъютант Гриненко и приближенные Сорокина: Рябов, Костяной, Кляшторный — эсеры‑авантюристы, случайные люди в армии.

Позади оркестра Щербина вел конвойную сотню, двести всадников, навербованных по особому отбору из полков, выведенных Сорокиным из-под Екатеринодара и Тихорецкой.

— Молодец Кочубей, — снисходительно похвалил Сорокин нового комбрига, обсуждая операцию. — Кровь у него моя, а на полководца не похож. Мелковат.

— Но, Иван Лукич, Кочубея любят бойцы, — осторожно сказал Одарюк.

Сорокин рассмеялся.

— Больше, чем главкома?

— Ну, здесь аналогии скользки, Иван Лукич, — помялся Одарюк, — но, начиная с Тихорецкой, нас все время били белые, а Кочубей прорвался сюда, ни разу не будучи бит.

Сорокин отмахнулся и, позвав адъютанта, приказал:

— Собрать в ставку командиров частей, принимавших участие в бою.

Гриненко повернул коня. Главком весело заявил:

— Отпразднуем победу.

Повернул к станции. Там, на запасном пути, недалеко от подошедшего с Курсавки бронепоезда Мефодия Чередниченко, сверкал огнями специальный состав салон-вагонов — ставка на колесах главкома Сорокина.

Оркестр играл марш. Мальчишки бежали в хвосте конвойной сотни.

Сорокин отдыхал. Он принял ванну и был в шелковой кавказской рубахе, подтянутой узким пояском с золотым набором. Окна салон-вагона были открыты. Оркестр беспрерывно играл, и в вагон собирались вызванные командиры частей. Сорокин был весел и уже достаточно пьян. Когда прибывший Гриненко, склонившись к уху главкома, что-то сообщил, Сорокин вспылил:

— Что ты шепчешь! Объявляй открыто.

— Кондрашев и Кочубей не могут явиться, — вытягиваясь, отрапортовал Гриненко.

Сорокин поднялся и, зло сощурившись, тихо спросил:

— Причина?

— Кондрашев разводит части по фронту, а Кочубей выступил на линию Суркулей.

Главком качнул утвердительно головой и опустился в кресло.

— Погуляем без них. Давай, Гринеико, Наурскую [5]…

Бригада Кочубея шла в Суркули — в район, указанный Кондрашевым. Кочубеевцы пели песни, а впереди особой сотни Наливайко и друг Ахмета, Айса, плясали на седлах наурз-каффу. Черкесы хлопали в ладоши, покрикивали и подпевали в тон инструментам. Ахмет говорил Кочубею, радостно поблескивая зубами:

— Тебе спасибо. Отец Айсы все плакал. Айса смеется и пляшет — очень замечательный каффа. А музыка!

Кавказский оркестр, непонятный европейцу, но трогавший наиболее чувствительные струны души горца, был создан им, Ахметом. Несложные инструменты, а как играют! Вот известные музыканты из аула Блечеп-сын. Они бесподобны в игре на небольшой гармошке-однорядке — пшине и дудке, напоминающей кларнет, — камиле. Им помогает Мусса из аула Улляп. Он виртуоз: в его руках скрипка, сработанная из дерева, овечьего пузыря и воловьих жил, звучит так, что можно и смеяться и плакать.

Недаром Муссу всегда приглашал сам ханоко [6] Султан-Клыч-Гирей-Шахам, когда к ханоко собирались званые гости.

Мусса и его скрипка славились далеко за пределами Улляпа.

Музыканты охранялись черкесами так же, как в казачьих сотнях гармонисты. Ахмет подпевал, подергивая плечами и искусно работая на пхашичао — трещотке Айсы, заменяя своего друга, занятого танцем.

Шли осторожно. В середине отряда — музыка и пляски, в головной походной заставе — недремлющая разведка. По цепке сообщение:

— Барсуковский свободен.

— Ну и дерзнул Шкуро! — удивлялся Кочубей.

Показывая вправо, сказал:

— Вот там, по речке Невинке, Рощинские хутора. Богато там казаки живут. Родичи там мои, дядьки. Натерпелся я от них, был молодой. Может, даст бог, доберусь им кишку укоротить.

Заметив клочок сена у дороги, обернулся, крикнул:

— Адъютант, прикажи подобрать. Ишь, бузиновая кавалерия. Сами не догадаются.

В пыли сверкнула оброненная подкова.

— Адъютант, подобрать, сгодится, — снова приказал Кочубей и, проследив, как Левшаков, не слезая с лошади, схватил подкову и сунул в ковровую суму, одобрительно кивнул.

Бригада далеко за собой оставила Барсуковский хутор. Дорога свернула на Петровское и Киян-разъезд. Колонна поднимала пыль. Кочубей делился с начальником штаба заветными думками:

— Кончим кадетов — будем с тобой, Рой, хозяйство ладить. Зараз корысти с нас, як с бугая — сметаны. Пшеницу топчем. Коней за фруктовые деревья вяжем, ломаем. Хаты палим. Снарядом… бух… бух… куда попало… А як без снарядов? Кадета конфетой не доймешь? И шо генералам от Кубани надо? Як мухи на дохлую кобылу.

Комбриг недовольно покачал головой и замолк. Сотни двигались тихо. Хотелось спать, и не было слышно музыки. В пыли, завернутый в чехол, колыхался штандарт, и по бокам поблескивали казачьи клинки.

Начальник штаба, покачиваясь в седле, думал о просьбе Натальи. Он мысленно перебирал книги, памятные ему еще с детства.

У отца Роя был старый шкаф, гардеробного типа, но с полками.

Шкаф был огромен, никуда не входил и стоял в темном коридоре. Его сработал мастер, непонятный станице интеллигент, худой, непостижимо высокого роста, с длинными волосами. Отец назвал столяра Авессаломом за его долгогривость. С легкой отцовой руки за столяром в станице укоренилось это библейское прозвище, и он охотно на него отзывался. Шкаф в семье тоже окрестили «авессаломом». На полках шкафа были книги, на книгах гнездились куры, имевшие доступ в темный коридор, и мальчик, Андрюша Рой, часто стряхивал с занимательной книжки куриный помет. Иногда к шкафу добирался и сам творец его — Авессалом, выбирал сразу десятка два книг, уносил их и, перечитав, приносил обратно. Он-то и приохотил мальчика к чтению. В дальнейшем читать было некогда. Учеба и муштра в реальном, в городе Екатеринодаре, беспросветная лямка в казачьем хозяйстве и… война. По-другому была раскрыта страница жизни, и на смену занимательной литературе «авессалома» пришли полевые и строевые уставы.

Но чем угодить Наталье?

Перед его глазами проплывали тяжелые тома Толстого, кожаные переплеты Гоголя.

Вот голубые книги Лермонтова, Пушкина, с вытисненными на коленкоре цветочками и фигурками не то амуров, не то летящих по небу ангелов, Жюль Верн, Майн Рид, Купер… все не подходило.

Рой ломал голову, и задача эта была для него сейчас ответственней самой сложной диспозиции.

«Черт возьми, что же дать ей — «Хаджи-Мурата» или «Полтаву»?.. Кстати, в «Полтаве» тоже Кочубей, только старик… «Тараса Бульбу»?»

Рой задумался.

Может ли сейчас «авессалом» дать ответ на простой вопрос кубанской девушки из отряда красного казачьего партизана?

И вот, вначале в тумане, потом все ясней, начали вырисовываться красные коленкоровые очертания книги, любимой им, где на меловых листках роскошного издания проходила беспрерывная борьба за освобождение Кубы.

Далекий остров, очерченный голубыми извилинами, поднялся перед Роем, как пылающий костер восстания рабов. Книга и называлась «Пылающий остров»; автора он не мог вспомнить, но горячие образы кубинских патриотов, с мечами в руках добывающих себе человеческие права, были близки Рою и сейчас.

Маленького чумазого Андрюшку захватывали удивительные приключения и батальонные сцены.