– Они возвратятся, – шептал он, – не такой Витька, чтобы уступить. Отдать бы им чернопузов и головней. Они меня землю заставляли есть…

– Если что будет, приходи к нам! И я тебе защита и мой отец…

– Не надо, чтобы отец! – взмолился Яшка. – Тогда они меня утопят, как ябеду.

Я начал понимать железные законы берегов горной Фанагорийки. Собственно говоря, эти законы повсеместны. Нельзя вмешивать родителей в свои ребяческие дела. Мне хотелось подружиться с Виктором. Кто он? Яша рассказал мне, что Виктор живет бедно. Его мать работает сторожихой в школе. Родители же Фесенко живут посевами табака и доходами с сада.

– Богатый Фесенко? – спросил я.

– Какое там! – ответил Яша. – Пашка одни штаны пять лет уже носит.

Я распростился с Яшкой, пошел к дому Устина Анисимовича. Дорога шла берегом, а потом под прямым углом сворачивала в станицу.

По обочине дороги шли девушки, плохо одетые, босиком. На плечах они несли мешки с орехом фундуком и ладно пели:

Этот припев, повторяясь бесконечно, сопровождал меня до самой станицы.

Отец возвратился из Краснодара с трактором. Машину осмотрели, почистили, смыли дорожную пыль и поставили под навес во дворе станичного совета.

Отец пришел домой оживленный. Устин Анисимович ранее обычного вернулся с работы и до глубокой ночи проговорил с отцом. Отправляясь спать, Устин Анисимович задушевно сказал:

– А что ты думаешь, Тихонович, в моем-то доме начинается исторический этап?

– Начинается, начинается, – довольным голосом отвечал отец. – Начало сделаем, а там не мы, так дети наши доведут до конца. Жена, приготовь на завтра мой самый лучший костюм.

– Гляди, каким вернулся: машина пачкается, – осторожно сказала мать. – А твой лучший костюм – один, первый и последний.

– Первый – верно, а последний? Еще поглядим! – весело возразил отец. – И приготовь рубаху… Обязательно белую. И знаешь что? Дай-ка мне искупаться! И чистое белье. Праздник, так праздник!

Я засыпал в эту ночь в предчувствии чего-то необыкновенного. Илюша сказал мне вечером:

– Ты, конечно, проспишь, салаженок?

Проспать? А мое торжество! Ведь и Виктор Нехода, и Пашка Фесенко, и Яша Волынский должны увидеть меня рядом с первым трактористом – моим отцом.

Молодые мои читатели, откинем мои переживания, порожденные детским тщеславием. Оставим только самое существенное – впечатление от первого трактора. Мне жаль, что вам не придется увидеть и почувствовать того, что пришлось на мою долю. Вы поймете меня и простите, что я вынужден прибегать к подробностям.

Я так много слыхал от отца о тракторе, что представлял себе эту машину чуть ли не одушевленным существом.

Поутру я поднялся раньше всех, прошел в столовую и взглянул на стенные часы. Было около шести. Не скрипнув ни половицей, ни дверью, с дрожью в коленях, на цыпочках я выбрался из дому.

Мне представилось зрелище осеннего очарования, хотя стояли только последние дни августа.

Туман затопил соседние сады и колыхался ленивыми клубами, будто подтаивая под лучами невидимого мне солнца. В тумане стучали по дороге колеса повозок, фыркали лошади.

На фоне серой дымки пирамидальные тополя напомнили мне корабли с черными парусами, свернутыми на высоченных мачтах.

Пауки навесили паутину, соединив низкое деревцо сливы с отцветающей мальвой и махровые шапки циний со штакетным забором. Серые толстые нити походили на рыбачью снасть лилипутов.

Желтые гвоздики и кусты золотого шара высоко поднимались над шелковой травкой, придавленной тяжелой росой. Каждый листик был густо усыпан беловатыми холодными каплями воды, еще не выпитыми солнцем.

На соседнем огороде низко клонились корзинки, грызового подсолнуха, обмотанного тряпьем от птиц, налетавших из лесу для поживы.

Я прошел к калитке по мокрой траве, испытывая тревогу: кто же рассмотрит первый трактор в таком непроглядном тумане?

Кричал весновик-петушок, приветствуя утро и не находя его своими молодыми круглыми глазами. Из будки вышел Лоскут, вытянулся на передних лапах и подошел ко мне. Он потерся боками о мои ноги и вдруг прыгнул на меня, ударив в грудь грязными лапами.

В тумане по дороге скрипели колеса, шли и ехали люди, разговаривали, перекликались. Держась ближе к наборам, молодые пастушата гнали стадо. Козы шли с величавой важностыо, оглядывая все на своем пути умными, прямо-таки человеческими глазами. Козлы-вожаки почуяли собаку, остановились в боевых позах, вытянув шеи и нацелив рослые, рога.

– Напусти кобеля! – крикнул мне один из пастушат.

– Зачем же?

Мальчишки засмеялись:

– Враз кишки твоему кобелю выпустят… Как подденет на рога! Интерес!

Стадо скрылось. В отдалении замирали колокольцы.

Вместе с Лоскутом мы пошли по саду. Ветви яблонь, когда-то отягченные плодами и поддерживаемые рогатулями, теперь выпрямились. Лесная груша, оставленная на межнике, окружила по земле свою крону осыпавшимися плодами, а рядом с ней росла черная полынь.

Возле крыльца я увидел силуэт Устина Анисимовича. Он также заметил меня.

– Ты ищешь вчерашний день? – спросил доктор.

Устин Анисимович надвигался на меня из тумана, как великан.

– Отец уже на ногах, хватился тебя, – сказал он, остановившись возле меня.

Поздоровавшись с доктором, я поспешил к дому.

Отец успел умыться и побриться. Он сидел за столом. Перед ним лежала тетрадка. В его руках был карандаш.

– Ну-ка, сколько будет семью восемь? – спросил он, взглянув на меня.

– Семью восемь?…

Мой метод умножения опирался на незыблемые, как гранитные обелиски, на зубок выученные ответы: пятью пять – двадцать пять, шестью шесть – тридцать шесть, семью семь – сорок девять. Прежде чем! ответить на вопрос, я вызвал на помощь гранитный столб «семью семь – сорок девять», прибавил к нему недостающую семерку и через минуту торжественно выпалил:

– Пятьдесят шесть, папа.

– Ленив. Я уже три задачки решил, Серега… – Отец углубился в расчеты. – Старики в станице дотошные, обязательно спросят, сколько горючего идет на десятину, на запуск, на свой ход на версту… Так… А за сколько времени он возьмет десятину? А как быстрей от коней будет бороновать? А как в посеве? Еще что? Молотить, – а какие расчеты? Какие части быстрее изнашиваются и где их достать? Еще что могут спросить?

Отец не замечал меня, занятый своим делом. Я бесшумно зашел в другую комнату, приоделся и появился перед мамой. Она осталась довольна осмотром моей одежды, намазала для меня пышки сметаной и отпустила.

Илюша, Николай и Анюта тоже приоделись, словно на Первое мая. Вместе с ними, но попрежнему задорно дичась меня, была Люся.

Горячее августовское солнце расправилось с туманами, освободило травы от тяжестей рос, высушило паутину и порвало ее, раскрыло горы во всей их утренней красоте.

Только над Фанагорийкой текло облако. Казалось, между скалой Спасения и горой Абадзеха только что прошел пароход, оставивший после себя клубы дыма.

Станичники собирались к памятнику Ленину, где решено было показать трактор, а потом, в сопровождении всех желающих, мой отец должен был повести трактор за станицу, заложить первую борозду на гулявшей под толокой земле.

Площадь была запружена народом. Мальчишки заняли места на крыше клуба и телефонной станции, на ветвях стручковых акаций.

Виктор Нехода и его приятели сидели на крыше в первых рядах, скрестив ноги, и, словно мыши, точили семечки.

Виктор меня узнал и показал своим друзьям, которые продолжали с прежней невозмутимостью лущить подсолнухи.

Возле памятника стояла наспех сколоченная трибуна, обвитая кумачом и цветами. На шестах у трибуны висел лозунг: «Каждый трактор – снаряд по старому быту».

Пo обеим сторонам трибуны висели еще два кумачевых плаката. Я привожу полностью текст, написанный на этих кумачевых плакатах: