Купец не унимался:

— А вот заячья доха, а тут — куница.

— Для себя сам-то что взял бы?

— Белку, — не промедлил с ответом купец. — Шуба лёгкая и тёплая. Вот сравни, — он положил на руки Никите бобровую шубу. Она была тяжёлая и громоздкая, в такой не повернёшься.

— А теперь беличью надень! — купец накинул на плечи Никите беличью шубу.

И в самом деле лёгкая.

— Пожалуй, возьму.

— Э, кто же так шубу берёт? Не брал, что ли, никогда?

Купец кинул беличью шубу на прилавок, поднял суконный поверх.

— Смотри, какой мех!

Он дунул на него — и как волна пробежала.

— Рукой проведи. Подшёрсток густой — стало быть, зверька зимой добыли, когда мех самый тёплый. И мездра добротная. Я из башкиров мех вожу, у меня обманки не бывает.

Никита взял, не торгуясь.

— А шапку? Шубу взял — так и шапку надо.

— Тоже из белки?

— Нет, возьми лисью. Пушистая, стряхнул с неё снег — и все дела.

Шапку была объёмной, лёгкой. Никита купил и её, собрался уйти. Но купец вцепился в него, как клещ:

— Погоди, чего торопишься?

— Валенки надобны.

— Правильно мыслишь. Если ноги в тепле, то и сам не замёрзнешь. Я лучше предложу.

— Да? — удивился Никита. — И что же?

— Унты. У башкиров их носят. Подошва кожаная, не промокают, как валенки. Снег чуть подмокнет — и валенки сырые. А унты? Мечта! И тёплые, и удобные.

Уговорил-таки купец Никиту, примерил он унты и взял. До лодыжки как сапоги — из кожи, а выше — меховые голенища. А там, где кожа — мех изнутри. И на каждом голенище по два ремешка — по ноге подогнать. Он как-то такие в старом фильме видел, про пилотов. А вживую — никогда.

Хорошо растряс его купец — на рубль серебром. Зато теперь зима ему не страшна. Осталось теперь перчатки купить. Но не делали их в это время — только варежки. Никита и рукавицы меховые у купца взял — чего уж мелочиться?

И как в воду глядел, приготовившись.

Три дня всего поработать успел, как вечером за ужином Семен Афанасьевич вдруг объявил:

— Через день на севера еду, в Соловецкий монастырь. Тебе, Никита, придётся со мной ехать — всё-таки мой личный лекарь.

Никита оторопел. Но возразить нечего, сам согласился. Мать честная! Туда на лошадях полмесяца, назад столько же, да и там князь пробудет неизвестно сколько. Пусть Иван перевязки прооперированным сделает — травка есть, так всё дело встанет! Но и без князя ни здания лекарни, ни мебели в нём не было бы.

Следующим днём Никита давал Ивану указания — кого перевязать, с кого швы снять. Под контролем Никиты Иван уже сносно перевязки делал, швы снимал, давал наркоз — даже ранорасширители во время операции держал. Травник Олег от Никиты не зависел, к нему болящие и без очередей шли.

Выехали целым санным поездом. Впереди несколько боевых холопов, дальше розвальни с уже знакомыми боярами служилыми — Михаилом и Алексеем, затем кибитка на санях с князем, сани с Никитой, прислугой, провизией. На четверть версты санный обоз растянулся.

Ехали медленно, к Соловкам подобрались, когда вода вокруг островов уже льдом покрылась.

Монастырь был сооружён давно, для защиты с северо-запада земель русских от шведов. Мощные каменные стены, башни с бойницами и четыре с лишним сотни насельников, могущих постоять за себя. Как сказал потом Семён Афанасьевич, в монастырь, как в ссылку, доставили старообрядческие книги. Знать бы тогда, что через несколько лет книги эти к бунту насельников приведут? Откажутся иноки тремя перстами креститься, новые обряды совершать, и Москва пошлёт стрельцов усмирять Соловки.

Однако государственных людишек оказалось мало, монастырь-крепость держалась восемь лет. Источник воды в монастыре свой, а запас провизии по ночам пополняли прихожане, среди которых оказалось много приверженцев старого обряда. Воевода стрельцов Иван Мещеринов и из пушек монастырь обстреливал, и подкопы пытался делать… Всё тщетно!

Как часто бывало в подобных случаях, судьбу осаждённого монастыря решил перебежчик, изменник-чернец Феоктист. Он указал воеводе, где слабое звено в обороне монастыря. В Онуфриевой церкви одно из окон было заложено кирпичом без раствора — через него иноки получали провизию от мирян. И даже час подсказал, когда меняются караулы.

Стрельцы под утро разобрали кладку, проникли в церковь, зарезали единственного часового на башне и кинулись открывать ворота. Ворвавшиеся стрельцы вступили в бой с монахами на внутреннем дворе монастыря.

Монастырь пал. Двадцать шесть монахов, признанных зачинщиками, казнили. Немногих оставшихся в живых разослали по отдалённым монастырям. Всего 425 иноков больше восьми лет не сдавали стрельцам свой монастырь, свою крепость, явив образец мужества и стойкости.

Никита даже не знал, зачем приезжал в Соловецкий монастырь князь. За те несколько дней, что пробыл здесь Елагин, он осмотрел старинный монастырь — не каждому же удаётся побывать здесь.

А потом санный поезд тронулся в обратный путь.

Для Никиты поездка оказалась зимним отпуском. Знай смотри себе по сторонам, дыши свежим воздухом. В новой зимней одежде он не мёрз.

На обратном пути, после ночёвки на постоялом дворе князь пригласил его в свой возок. Внутри возок был обит войлоком, под ноги князю ездовые клали раскалённые камни в железной жаровне, меняя их на каждом постоялом дворе или яме. Хоть князь был государевым человеком, но на ямах лошадей не меняли. Быстрота не была востребована, да и лошадей своих князь ценил.

В возке от жаровни было вполне тепло. Князю, видимо, было скучно, и он решил развлечься разговорами. Снова расспрашивал Никиту об увиденном, а потом спросил:

— Карты с собой взял?

— Не удосужился.

— А я взял — новую колоду. Погадаешь?

— Грешно ведь, князь! Государь не одобряет.

Князь хихикнул:

— Так ведь кающийся грешник Господу угоднее, чем праведник.

Тем временем Никита лихорадочно вспоминал, чем славны года правления Алексея Михайловича. Не спеша раскинул пасьянс, потом снова перетасовал карты.

Елагин, не отводя взора, смотрел за руками Никиты.

— Ну сказывай скорее! Не томи!

Никита откашлялся.

— Уже в этом году казацкий сотник Зиновий Богдан Хмельницкий попросит царя московского о принятии Малороссии под свою руку.

— Ну да! — не поверил князь. — Замятия там давно идёт, это верно. И что?

— Царь Алексей Михайлович милостиво согласится, и в октябре объявит о принятии Малороссии под свою защиту.

Никита снова разложил карты.

— О!

— Что такое?

— Богдан Хмельницкий гетманом станет, только править будет недолго, четыре года. А после его кончины гетманом станет Иван Выговской.

— Нам-то что с того?

— Так на следующий год он казаков в союзе с татарами крымскими на Москву поведёт!

— Дальше, дальше сказывай! — князь слушал, приоткрыв рот.

Никита же перетасовал карты и разложил их снова.

— Нехорошее вижу!

— Царь умрёт? — испугался князь.

— Нет. Малороссы и татары войско московское разобьют под Конотопом.

Название местечка выплыло в памяти в последний момент.

— Фу ты, напугал меня! А всякие звездочёты да хироманты ничего такого не говорят…

— Потому как шарлатаны, от лукавого.

— Полагаешь, карты не врут? — осторожно спросил Елагин.

— А вот в октябре и увидим. Недолго осталось, девять месяцев.

— Озадачил ты меня! И царю-батюшке о гадании сказать зазорно, и предсказание серьёзное. А про меня погадай!

Никита раскинул карты:

— Не вижу ничего — ни плохого, ни хорошего. Стало быть, в ближайший год судьба твоя, князь, не изменится. В опалу не попадёшь, жив будешь.

— И на том спасибо.

Князь прикрыл глаза и надолго задумался. А на остановке у постоялого двора Никита пересел в свои сани. Вроде и неплохой мужик этот Елагин, но лучше от сильных мира сего держаться подальше. Как там у поэта? «И пусть минует нас и барский гнев и барская любовь». В самую точку, хоть и написано на два века позже.