Охвативший город страх перед варварским нашествием породил множество странных, пугающих слухов — толковали, будто одна из Альпийских вершин упала в огненное озеро, в храм Марса ударила молния. На северном небосклоне видели множество зловещих комет и метеоров, стоявшая на перекрестке, указывая в сторону Германии, статуя Победы непостижимым образом развернулась в противоположном направлении, к Италии. По свидетельству Светония, император устроил великолепные игры в знак благодарности Юпитеру Лучшему и Величайшему за то, что германцы не появились на Палатине и Капитолийском холме[59]. Объявив день смерти Вара днем национального траура, Август долгие месяцы не стриг волос и бороды, и историки сообщают, что до самой его смерти, последовавшей в 14 г. н. э., люди порой видели, как он мечется по дворцу, бьется головой о стены и тонким, старческим голосом восклицает «Квинтилий Вар, верни мне мои легионы!»

Сделавшись из-за поражения в Тевтобургском лесу объектом насмешек, Август отказался от намерения цивилизовать дикую Германию, а своему преемнику Тиберию завещал проводить благоразумную и осторожную политику: «Довольствуйся существующим положением и, не колеблясь, подавляй всякое желание расширить пределы империи».

 В целом Тиберий следовал этому наставлению, однако в 15 году позволил своему племяннику Германику предпринять карательную экспедицию против херусков. Германик сжег немало полей и языческих капищ, перебил множество варваров, правда не столько воинов, сколько застигнутых врасплох женщин и детей, и в мрачном лесу, где-то между реками Липпе и Эмс, наткнулся на так и оставшиеся не погребенными останки товарищей по оружию. Тацит в своих «Анналах» пишет о людских и конских скелетах, громоздившихся там, где легионеры полегли, пытаясь организовать отпор, и о черепах, прибитых к деревьям. В результате римляне вернули двух или трех золотых орлов, принадлежавших легионам Вара[60], но навязать Арминию решающее сражение и разгромить его так и не смогли. По возвращению войска из похода в 16 г. н. э. Тиберий принял решение установить северную границу империи по углу, образуемому Дунаем и верхним Рейном.

С уходом римлян Furor Teutonicus остались без амфитеатров, но копий, чтобы драться, и песен, чтобы распевать, напившись допьяна, им хватало. Арминий, более известный среди своих под именем Герман, стал для германцев героем, а затем и легендой. В этом отношении с ними солидарен Тацит, считающий, что Арминий «...был, бесспорно, освободитель Германии, который выступил против римского народа не в пору его младенчества, как другие цари или вожди, но в пору высшего расцвета его могущества <...> у варварских племен его воспевают и посейчас»[61]. При этом то, что Арминию так и не удалось объединить в деле освобождения Германии все северные племена, и даже то, что в 21 г. в возрасте тридцати восьми лет он, из-за стремления к единоличной власти, был убит соплеменниками, не имело значения. Потомки простили ему все ошибки и неудачи за смелый вызов, брошенный могуществу и властолюбию Рима, причем не только в Тевтобургском лесу, но и в боях с легионами Тиберия и Германика. Память о нем была освящена пролитой вражьей кровью.

Тацит, писавший свои исторические труды в правление Траяна, придерживался весьма невысокого мнения о многих преемниках Августа, а потому несколько идеализировал варварского вождя, приписывая ему те положительные качества (простоту, верность, свободолюбие), которые хотел противопоставить порочности и моральному упадку времен Калигулы, Нерона и Домициана. «Никто в Германии,— писал он,— не находит порок привлекательным и не называет его "современным", дабы искушать или поддаваться искушению. В своей "Германии" историк развивает эту тему, одобрительно высказываясь о присущих саксонским племенам[62] самодостаточности, умению преодолевать трудности и довольствоваться малым и, признавая их силу и мужество, высказывает надежду, что они «сохранят если не любовь к нам, то хотя бы ненависть друг к другу, ибо пока судьба империи увлекает нас дальше, фортуна не может преподнести нам лучшего подарка, чем разногласия среди наших врагов».

 Что же до последующих поколений германцев, то они разукрасили эту историю тяжеловесным орнаментом тевтонского мифа. На протяжении третьего и четвертого веков нашей эры имя и торжество Арминия символизировали доблесть варваров, хлынувших на юг после упадка Рима. В восьмом веке Тевтобургская победа ассоциировалась со славой Карла Великого, в двенадцатом с завоеваниями Фридриха Барбароссы, хронисты зрелого и позднего Средневековья расширили этот комплиментарный список, включив в него династии Габсбургов, Виттельсбахов и Гогенцоллернов. В представлении немцев конца XVIII века Герман пировал с Зигфридом в чертогах Валхаллы, а в начале XIX века, на яростной волне немецкого романтизма, жители ничем не примечательного городка Детмольда проголосовали за водружение на вершине самого высокого в Тевтобургском лесу холма колоссальной статуи Германа. Никто не ведал, в каком именно месте встретил свою кончину Вар, но поскольку это вполне вероятно случилось неподалеку от Детмольда, городской совет задумал воистину циклопическое, общей высотой в 2000 футов, сооружение — изваяние героя с воздетым мечом на постаменте с вырезанными из живых дубов готическими колоннами. Предполагалось, что его будет видно с расстояния в 60 миль.

Грандиозная затея провалилась из-за нехватки средств, но идея, не нашедшая воплощения в бронзе, осуществилась в трудах ряда историков конца XIX века, представлявших различные течения европейского национализма, причем не только немецких, но также английских и даже французских. Леопольд фон Ранке видел в доблести Германа одно из первейших доказательств превосходства истинных арийцев (крепких голубоглазых блондинов с отличной кожей), противостоявших натиску представителей неполноценных рас, которых свела вместе под римскими орлами алчность и тяга к постыдной роскоши. Некоторые французские интеллектуалы ухитрились отыскать в лесах древней Германии корни Ньютоновой теории, а известный в Викторианскую эпоху историк-оратор сэр Эдвард Кризи считал Арминия достойным воздвижения ему памятника на Трафальгарской площади. В своем труде «Пятнадцать решающих битв мировой истории» он писал: «Окажись Арминий бездеятельным или неудачливым, наш остров никогда не носил бы имя Англия».

Эта, увидевшая свет в 1852 г., книга получила весьма благоприятные отзывы, и два последующих поколения британских и американских историков (включая Тедди Рузвельта) разделяли представление Кризи о Римской империи как упадочническом государстве «коррумпированных итальянцев», вполне заслужившем поражение от рук чистокровных англо-саксов, примечательных своей «отвагой, верностью слову, мужественной гордостью духа, исконно германским свободолюбием и полнейшим презрением ко всякого рода скверне». Рихард Вагнер воплотил эти мысли в музыке, американские пионеры имели их в виду, наступая на запад и изгоняя из прерий сиу, а правители нацистской Германии, основываясь на них, создали Освенцим.

 *  *  *

 А ведь если представить себе, что осенью девятого года обстоятельства сложились бы по-иному (не шел дождь, Вар оказался превосходным военачальником или Арминий отказался от своих воинственных планов, перечитав «Георгики» Вергилия), то может быть Гитлер не отплясывал бы победную джигу весной 1940. Возможно, мы лишились бы лютеранской Библии, но зато не познакомились бы и с гестаповской униформой. Во времена Августа Furor Teutonicus еще не освоили премудрость письма, но случись императору увидеть готические знаки на колонне романского перистиля, он наверное догадался бы об их возможном значении. Германию за Рейном Август рассматривал как некую антитезу цивилизации, пустыню, «не пригодную для возделывания и унылую для созерцания», и хотя ни в коей мере не имел склонности к республиканским идеям и демократическим сантиментам, он понимал, в чем польза поэтов, фиктивность власти и слава пчел. «Завоевывая землю, — писал Сенека, — римлянин на ней поселяется». Если бы Августу удалось насадить сады вплоть до Берлина, расширившаяся и усилившаяся таким образом империя в будущем, возможно, дала бы отпор монголам, Москва стала бы столь же свободной, как Рим, а эквивалент ЕВРО появился на несколько веков раньше.