Разумеется, к тому времени государи Европы успели бы собрать еще одну армию, но нет никаких оснований полагать, что кому-то из них могло повезти больше, чем Генриху Силезскому или Беле Венгерскому. А после разгрома этой армии Европа осталась бы беззащитной[125].

Разведка у монголов была поставлена превосходно, в связи с чем их наверняка привлекли бы богатые Нидерланды с такими городами, как Гент, Антверпен и Брюгге. Затем, в поисках пастбищ они должны были бы отклониться к югу и двинуться в центральную Францию, разрушив по пути Париж. Возможно, часть войска, перевалив через Альпы, оказалась бы в Италии, где в долине реки По было достаточно и травы для фуража, и городов для грабежа. Как и повсюду, сопротивлявшихся в Италии ждала смерть, сдавшихся — разграбление, а города — разрушение. Назначив управителя и сборщика податей для выколачивания оных из без того впавшего в нищету населения, ютящегося по уцелевшим деревням, откормив коней сочной травой северной Италии, монголы, милостию Божией, наконец ушли бы восвояси.

Но что бы осталось?

Разорение торговых городов в Нидерландах могло подавить в зародыше формирование финансового центра Европы. В тринадцатом веке Антверпен и Гент вели энергичную торговлю шерстью, что заложило основы устойчивого экономического роста Западной Европы на протяжении нескольких следующих столетий. Недаром первая в мире биржа возникла позднее именно в Антверпене. Вторжение монголов означало пресечение тенденции к динамическому развитию в корне, быстрое скатывание всего региона к дикости. Неизбежное сокращение населения делало невозможным поддержание в порядке голландских гидротехнических сооружений, следствием чего должно было стать вторичное наступление моря на отвоеванную у него человеком сушу. Обширная долина Рейна, Мааса и Шельды превратилась бы в болото. А наша история лишилась бы развития капитализма, укрепления буржуазии, изобретения печатного станка и распространения гуманизма, восстания гезов, великих демократических революций в Англии, Америке и Франции, а заодно и Промышленной революции.

 Но еще большей катастрофой для будущего человечества могло стать разрушение Парижа, являвшегося в ту пору интеллектуальным центром Европы. Штудируя логику Аристотеля, ученые Парижского университета закладывали основы принципиально нового взгляда на мир. Номиналисты   уже   настаивали   на   неоспоримой   реальности материального мира. Через сто лет после монгольского нашествия именно ректор Сорбонны впервые разработал теорию инерции, введя в научный обиход идеи, легшие в основу великих теорий Галилея, Кеплера и Ньютона. Приход монголов стал бы губительным для прогресса мысли.

Представляется уместным задаться и другим вопросом: сумей никем не остановленные монголы захватить Италию, что стало бы с папой? Удостоился ли бы он высокой чести в знак почтения к духовному сану быть затоптанным в кожаном мешке? Монголы уничтожили халифат, значивший для ислама никак не меньше, чем папство для христианства. Правда, у папства имелось несколько больше возможностей для маневра, хотя бы потому, что папе не требовалось вести свой род от святого Петра. Однако падение папы как главы единой Христовой Церкви повлекло бы за собой скорый распад западного христианства на множество соперничающих сект. При отсутствии господствующей доктрины не возникло бы надобности в сильной оппозиции, а значит, и в Реформации с ее радикальной новизной представлений о человеческой природе.

Помимо того, уничтожив Рим, монголы уничтожили бы средоточие связи Европы с ее античным прошлым, иссушив источник вдохновения и сделав невозможным будущее творчество Данте, Микеланджело или Леонардо. Даже случись предкам перечисленных гениев уцелеть во время монгольского лихолетья, необходимость суровой борьбы за выживание едва ли предоставила бы их потомкам возможность посвятить себя поэзии или искусству[126].

Впрочем, если Данте с его политическим темпераментом и склонностью открыто высказывать свои взгляды при монгольской власти скорее всего пришлось бы туго, военно-инженерному гению Леонардо могло бы найтись применение.

 Конечно, венский наблюдатель ничего не знал о Леонардо, но понимал, что на равнинах Венгрии затаился ужас, способный уничтожить и оставить без надежды на будущее весь его мир. Он всматривался вдаль, держась за рукоять меча и ожидая рокового удара.

Которого не последовало. В начале 1242 года монгольская орда неожиданно ушла. Одна-единственная смерть, случившаяся в тысячах миль от Вены, спасла христианство. Одна-единственная смерть и сама структура монгольского общества заставили непобедимое войско отступить.

Умер Угэдэй. Гуманный и, невзирая на приверженность к пьянству, незаурядный правитель, третий сын Чингиса не только не растерял отцовское наследие, но и приумножил его. Однако превосходя всех по уровню военной организации, в политическом отношении монголы оставались архаическим союзом кочевых племен, связанных личной преданностью своим вождям. Великий хан умер, и обычай требовал возвращения на родину для выборов нового. На пороге западной Европы грозный Субудай остановил наступление и повернул домой.

В Европу монголы больше не вернулись, занявшись на востоке завершением захвата Китая, а на западе — Ирана и арабских земель. В 1284 г. египетские мамелюки столкнулись с монголами в Святой Земле. Монголы потерпели поражение, что стало началом их конца. Продвижение потомков Чингиса на восток остановили японцы[127] и вьетнамцы. Наступал отлив, страшное испытание для всего человечества закончилось.

В Польше и поныне празднуют день 9 апреля как свою победу, объясняя, что сколь бы страшным ни был разгром при Лигнице, именно эта битва истощила силы завоевателей и охладила их наступательный пыл. Потомки павших в Силезии цепляются за иллюзию, убеждая себя, что жертвы не были напрасны и они заслужили торжество. Но доблесть рыцарей не имела никакого отношения к уходу кочевников. По существу, именно монгольское видение мира, та самая сила, что столь неистово гнала степных воинов вперед, заставила их вернуться на родину и спасла Европу. Но произошло это благодаря всего лишь слепому случаю.