— Я просто так спросила.

— Ха, стоит просто так, про хлеб спрашивает просто так. А знаешь, по законам военного времени нельзя ни про что выспрашивать. Я-то знаю, что ты не шпионка. А другие? Как они посмотрят, что их нагло выспрашивают?

— Я не нагло. И не про военные тайны, — миролюбиво начала Майя. — Я про хлеб. Ходили хлеб выкупать сегодня?

— Сегодняшний хлеб я ещё вчера съел. Мамка — на казарменном. Тебе какое дело?

— А отец рабочую получает? Ой!

— Вовсе идиотка!

Фридька озлобился, сжал кулаки. Майя потерянно молчала. Как она могла забыть про Фридькиного отца, весёлого кровельщика. Его знал весь дом. В подвале под дворницкой была оборудована кровельная мастерская. Целыми днями по двору разносился звонкий перестук деревянного молотка-киянки. Ещё у Фридькиного отца были замечательные железные ножницы. Чёрные и громадные. Они, словно бумагу, резали толстенное кровельное железо. А Фридькин отец сворачивал из него разные замысловатые штуковины.

А какая у него была деревянная люлька! Громадными качелями висела она у стен дома, слегка покачиваясь на толстых кручёных канатах. С этой чудо-люльки он навешивал водосточные трубы. Вместо ржавых прохудившихся — новые, блестевшие чистым серебром. Ребятишки, сбегавшиеся с двух дворов, восхищённо глядели, как Фридькин отец под самой крышей пятиэтажного дома ловко скреплял железные колена одно с другим. Пока не получалась одна длинная, во всю высоту дома труба. На крыше к этой трубе крепилась здоровая воронка. И внизу у самой земли — ещё воронка. Поменьше.

Изумлённые мальчишки просились в люльку, чтобы покачаться.

Влюблёнными глазами глядели они на храброго Фридькиного отца. Он казался им героем. Третьим после Чкалова и Папанина.

Фридька задирал нос и снисходительно гордился своим отцом. В середине сентября Фридькиного отца неожиданно убило. Осколком снаряда. Его призывали на фронт, и он торопился закончить ремонт последней крыши. Чтобы несделанных дел в жакте не осталось. Чтобы он мог спокойно на фронте бить фашистов.

Как всегда неожиданно, начался артиллерийский обстрел Ленинского района. Фридька рассказывал без конца, что его отцу не хватило нескольких метров, чтобы укрыться под аркой дома. И всякий раз тоскливо удивлялся, почему его отец не бросил проклятую тележку с железом и не спрятался в парадной соседнего дома.

— Судьба его горькая. Планида, стало быть, выпала такая, — говорили старухи Фридькиной матери. — Не ропщи на Бога, милая.

Но Фридькина мать роптала, плакала, кляла фашистов.

— Не планида выпала, а фашистский снаряд, — дерзил обозлённый Фридька. — Ну, темнота!

Погода стояла сухая, громадное пятно крови, засыпанное жёлтым речным песком, отпугивало людей. Майя тоже проходила мимо него, в ужасе прикрывая глаза. Фридька подолгу стоял, отчаянными глазами глядел на кучу песка, скрывшего отцовскую кровь, и руки его дёргались. В такие минуты лучше было на глаза ему не попадаться.

Это была первая военная смерть, увиденная и осознанная всеми.

Майя всё это вспомнила и заискивающе улыбнулась Фридьке:

— Я совсем забыла… Что же ты будешь есть, если съел завтрашний хлеб? Сухари у вас есть?

— Ничего нет. По коммерческой цене продавали на Балтийском вокзале, а у нас мать болела. И кто про блокаду тогда знал?

Конопатины на его лице, казалось, потемнели.

— Я на фронт бы убежал, но бабушка слабая стала совсем. А мне за отца надо мстить. И паёк фронтовой — дело не последнее. Как её оставить, она от слёз по отцу совсем ослепла?… А тут я сбегу. Ты, Майка, веришь в судьбу?

— Чего? — не поняла Майя.

— Ничего. Сиди себе в окопе, стреляй фашистов. Разве из фашистского окопа видно, что стреляет человек маленького роста? Лишь бы хорошо научиться стрелять. Знаешь, сколько бы я фрицев мог прикончить?! А ты чего спросила?

— У вас и хряпы нет? И дуранды?

— Ничего нет. Чего, дура, пристала? Главное, у меня нет пистолета.

— Может, попросить или поискать?

— Кто даст! Оружия и бойцам на фронте не хватает.

— Ну? А как же тогда воевать? Поедешь с нами на Среднюю Рогатку за кочерыжками?

— Хватилась! Их растащили давно. А вообще, поехал бы. Что я повторяю, как попугай. На чём, на метле поедем?

— Ой, опять забыла. Вот знаю, что трамваи не ходит, а говорю. Будто и войны нет. Правда, глупо?

Фридька пренебрежительно усмехнулся:

— Только заметила, что глупая?

Майя решила не замечать Фридькиного ехидства.

— Ты куда идёшь?

— Какое твоё дело, — озлился Фридька. — Стоит фонарным столбом, пристаёт к человеку. Нужна ты мне! Сама, куда идёшь?

— Не нужна, а спрашиваешь. В булочную.

Фридька солидно шмыгнул синим носом, отвернулся, но не уходил.

Майе неловко. Вдобавок появилось чувство вполне осознанной вины. Она робко спросила:

— Подвал под нашим домом знаешь?

— Я все подвалы в нашем доме знаю, — скромно, вовсе не гордясь, заявил Фридька. — Чего спрашиваешь?

Вина перед голодным Фридькой усиливалась. Чтобы заглушить её, она пролепетала:

— В подвале лежит себе банка. Почти целая, с монпансье. Я своими глазами видела, как Алька-Барбос из пятой квартиры уронил её туда. Начал он её открывать, чтобы достать штучку. А она как вырвется из рук — и прямо по ступенькам в подвал загремела. Подвал открытым стоял, для проветривания. Алька-Барбос запыхтел, хотел лезть в подвал, но там темно, и он струсил. Его мать тоже не полезла, дала ему по шее, и дело с концом. Он так орал от злости, так орал!

— Её давно крысы съели.

— Она железная. Крысы разве железо прокусывают?

Кажется, Фридька заинтересовался. Майя радостно заторопилась.

— Там булка с колбасой лежит. Я сама её бросила. Вот были глупыми, колбасы с булкой не хотели. Пойдём? Манька боится идти со мной. И я боюсь…

— Насчёт банки подумать надо, если не врёшь. А кусок твой давно тю-тю… Крысы тоже не дураки. Фонарик мама сменяла, а спичек бабушка не даст.

— Я возьму спичек. Немного отсыплю от коробка, — пообещала обрадованная Майя. — Когда найдём, поделим пополам.

Фридька не любил откладывать неотложные дела.

— Надо подумать. Дело стоящее. Что молчишь, дура?

— Опять? Знала бы, не говорила. А монпансье какое вкусное! Можно одну конфетку сосать целый день. Пойдём через два дня. Раньше не могу. Я буду ждать тебя под первой аркой ровно в два. Придёшь?

Фридька кивнул.

И вовсе он не нахальный хулиган. Мальчишки всегда кажутся хуже, чем они есть. Скорее, она дурочку валяет. Карточку нашла, а сама как уж выкручивается. Поедем за кочерыжками, которых давно нет… Пойдём в подвал за конфетами и за булкой… Тьфу!

Она вспомнила белую-пребелую булку с розовой пахучей колбасой и зажмурилась. Неужели она могла не хотеть есть! Сейчас, не отрываясь, съела бы целый батон и большой кусок колбасы. Нет, целый килограмм. Ела бы, пока не лопнула. А карточку она правильно не показала.

У неё нашлось веское оправдание. Она сама не рассмотрела как следует свою находку. Она не знает, как с ней поступит. Может быть, придётся отдать. А Фридька голодный. Он может запросто отобрать у Майи. Всё-таки от него всего можно ждать.

Однако, не успокоенная этим доводом, она вслух произнесла:

— Я ему потом расскажу.

И оглянулась, встревоженная.

Фридька исчез, словно провалился.

Никакой очереди возле булочной не было. Майя испугалась. Очередь она прозевала — это и первокласснику ясно. Если и хлеб в ней кончился, куда она пойдёт? В дежурную булочную на Курляндскую улицу? А домой показаться без хлеба нельзя никак.

Майя открыла тяжёлую дверь, и сразу ей стало легко и весело. В булочной стояла небольшая очередь. И хлеб был. Майя от радости запела нежную песню про солнце, которое с морем прощалось. Почти про себя.