Итак, ему приходилось ждать в шахте почти сутки, что при высокой температуре, господствовавшей внизу, было очень тягостно. Поэтому он поднялся по лестницам на 100 м вверх и расположился возле самой воздухопроводной трубы на полу отделения насосов; так как эта труба проводила воздух, охлажденный до — 25°, то около нее было не так жарко; местами даже влага, осаждавшаяся из воздуха шахты на холодной трубе, сгущалась в виде инея. Разложив на железном полу свою брезентовую куртку, Борский уселся; кроме электрического фонарика, у него с собой были свечи. Зажечь электрическую лампочку, имевшуюся возле каждой лестницы, он боялся, чтобы не привлечь внимания кого-нибудь из спускающихся в шахту. Борский знал, что время от времени дежурные слесари должны осматривать все камеры насосов для смазки и контроля; спускаясь в клети, они могли обратить внимание на свет, горящий в одном из ярусов, и открыть его убежище. Поэтому свечу он заслонил, а при всяком подозрительном звуке тушил.

Было около часа ночи, когда Борский устроился в своем убежище, которое занимало около трети поперечного сечения шахты, имея в плане вид сегмента круга с хордой около шести метров длины и высотой в три метра. Один угол сегмента был занят двумя воздухопроводными трубами, одна из которых всасывала горячий воздух из шахты, а другая нагнетала холодный. В противоположном углу проходили четыре менее толстые трубы насосов — двух постоянно действующих и двух запасных. В промежутке между теми и другими, т. е. в самой широкой части сегмента, в железном полу был люк, ведущий вниз, в следующий ярус, а над ним поднималась наискось вверх железная лестница в следующий верхний ярус; ярус от яруса находился на расстоянии 10 м. По стенке, отделявшей сегмент от остального пространства шахты, в котором двигалась клеть, проходили кабели телефона, электрического освещения и тока для перфораторов и электромоторов. В каждом пятом ярусе, т. е. через 50 м, находились камеры насосов и была дверца, через которую слесари входили в отделение для контроля и смазки, остановив клеть на этом уровне; это производилось четыре раза в сутки, в течение последнего часа каждой смены, когда уборка породы со дна шахты и спуск крепей оканчивались и клети освобождались. Для своего убежища Борский выбрал, конечно, ярус без камер, так как они посещались для контроля труб только раз в неделю и можно было думать, что в праздничный день этого обхода не будет.

Расположившись на полу, Борский подкрепил свои силы закуской и несколькими глотками коньяка. Он был совершенно один на протяжении целого километра, но мертвой тишины в шахте никогда не было; в трубах, возле которых он сидел, глухо шумел воздух, а в противоположных еще отчетливее шумела вода, поднимавшаяся непрерывным потоком вверх; кроме того, по трубам передавалось из камер мягкое жужжание моторов. Прислонившись головой к железной крепи шахты, можно было слышать, как за ней журчала вода, выходившая из горных пород.

Борский смотрел на желтый огонек свечи, еле освещавший ближайшие предметы, тогда как остальное пространство терялось в полумраке; он думал о том, что в этот раз никто не помешает выполнению его замысла. Загорится, шипя, зажигательный шнур, потом, когда он будет уже наверху, с грохотом взорвутся снаряды, разбрасывая осколки чугуна и железа, обрывки проволоки; остановятся насосы, и со дна шахты все выше и выше будет подниматься вода. Теперь приток не такой, какой был при первой попытке, а гораздо больше; за полчаса вода затопит не только платформу, но и взорванную камеру, которая станет недоступной; запасные насосы также будут испорчены. Пока установят новые — пройдут многие часы или даже дни и шахта будет затоплена на сотни метров, так что откачивание воды продолжится недели. Ельников и Киото будут думать, что вода прорвалась со дна шахты из какого-то подземного резервуара. Правление, удовлетворенное успехом города, не захочет тратить деньги на восстановление шахты, окончание которой становится сомнительным и слишком дорогим.

"Если все удастся выполнить по плану беспрепятственно и так, что меня никто не сможет заподозрить, — думал Борский, — то, пожалуй, незачем бежать во Владивосток. Такое бегство сразу вызовет подозрение. Конечно, лучше остаться как ни в чем не бывало и наблюдать с удовольствием за Ельниковым и Киото, за их хлопотами. Бежать я всегда успею, если решат откачивать воду, и то только тогда, когда уровень ее понизится почти до взорванных камер. Только в случае неудачи взрыва или если кто-нибудь из инженеров увидит меня теперь в шахте, — нужно бежать немедленно".

Размышляя так, Борский задремал под однообразный шум в трубах, прислонившись к стенке шахты; неудобное положение вызвало беспокойный сон с кошмарными сновидениями. Один кошмар сменялся другим, и после каждого Борский просыпался наполовину, беспокойно ворочался и опять засыпал. Услышав над своей головой топот ног по железным листам, он в ужасе проснулся окончательно.

"Накрыли!" — пронеслось в его голове. Он потушил огарок свечи, тихонько поднялся и притаился, прислушиваясь.

Ходили в ярусе с камерой насосов, находившемся в 20 м над его головой; через два люка оттуда проникал отблеск света, зажженного вошедшими слесарями.

Борский колебался между страхом и надеждой, прислушиваясь с тревогой к тому, что делалось наверху. Там возились у камер насосов — наливали масло в масленки и разговаривали. Он с тревогой вслушивался в разговор, но шум воздуха и воды в трубах мешал ему разобрать слова.

"Должно быть, не заметили света! А если с ними Киото и он потихоньку крадется вниз по лестницам, чтобы выяснить причину сразу погасшего света?"

Мурашки пробежали по спине Борского, и он нащупал в кармане револьвер, а затем, крадучись, чтобы не стучать сапогами по плитам железного пола, подошел к лестнице и взглянул наверх через люк, над которым виднелась следующая лестница, уже достаточно освещенная лампочкой, прикрепленной к стенке над ее концом. На лестницах не было никого.

"Уехали, слава богу! Но, значит, я проспал то время, когда они были в нижних камерах. Оттуда они тоже могли бы заметить свет. Впрочем, снизу он еще менее заметен, чем сверху". Он зажег свечу и посмотрел на часы. Была половина седьмого.

"Ну, теперь до двенадцати можно быть спокойным и поспать еще. А если Киото вздумает проверять насосы в промежутке? Если спать, то без свечи, чтобы не нарваться!"

Он снял куртку, свернул ее и положил себе в изголовье, хлебнув предварительно несколько хороших глотков коньяку: револьвер, спички и фонарик положил возле себя и лег, задув свечу. Сначала в абсолютной темноте шахты было немного жутко, но скоро действие коньяка и однообразный шум в трубах убаюкали его, и он спокойно заснул на своем жестком ложе. В этот раз кошмары не преследовали его.

Проснувшись от чувства голода после нескольких часов крепкого сна, Борский не сразу понял, где он, почему не в своей кровати, почему так темно, что за шум кругом. Наконец, очнувшись, он зажег спичку, взглянул на часы; было почти одиннадцать.

"Есть время спокойно позавтракать при свете, а потом переждать в темноте посетителей", — подумал он, зажег свечу, достал сверток с бутербродами, флягу с коньяком и начал есть. Голова его совсем одурела от жары, в горле пересохло, и сухая еда проглатывалась с трудом.

Легкий шум за стеной, отделявшей Борского от подъемного отделения шахты, прервал его мечты и заставил вздрогнуть. Он быстро потушил свечу, надел куртку, чтобы приготовиться на всякий случай к бегству по лестницам вверх или вниз, и стал прислушиваться. Приложив руку к стене, он ощутил легкое дрожание, постепенно усиливавшееся; клеть спускалась вниз; когда она проходила мимо него за стеной, он расслышал разговор и различил голос Киото.

— Японец спускается на ревизию! — прошептал Борский. — Но не станет же он подниматься по всем лестницам и заглядывать в каждом ярусе за все трубы! Это заняло бы у него целый день.