— Нет. — Василий решительно отвел ее руки от себя и зашагал по дороге.

— Вася! Вася!

Не оглядываясь, Обласов прибавил шагу. Казалось, все в нем кипело. «Бить Калтая? А за что? За то, что он не оставил жеребую матку без надзора, и за это Феврония ударила его плетью да еще и обозвала. Галиться над человеком ни за что ни про что. Нет! Я ей больше не работник!»

Тебеневка осталась далеко, версты за три от нее Василия нагнал ехавший на санях знакомый мужик.

— Давай садись ко мне. Должно, в Косотурье направился?

— Ага.

— Ты скажи, что случилось с Бессонихой? Гонит на заимку как бешеная. Чуть меня не стоптала. Жварит иноходца плетью во всю мочь. Только снег из-под копыт летит.

— Не знаю, не спрашивал. Может, не в духе, — ответил Василий и привалился к передку саней.

Вечером рассказал отцу про случай на тебеневке.

— А тебе какая корысть? — спросил Андриан.

— Хозяйка бьет работника, а я, по-твоему, должен в стороне стоять?

— Мм-да, — Андриан почесал затылок, — с характером бабочка, вся в отца. Но шут с ней. Заботит другое: до пасхи ты у ней не дожил и Феврония может потребовать часть взятого у ней хлеба обратно.

— Не потребует, — уверенно заявил Василий.

Отец с сыном помолчали.

— На днях староста приходил. Спрашивал насчет тебя. Чуял я, что у многих мужиков он побывал, у кого сыновья на возрасте. Болтают, что скоро рекрутчину объявят. Твой дружок Прохор тоже в списки попал. Живи пока дома, — закончил разговор старик.

В эту ночь, впервые за последнее время Василия не тревожили тяжелые сновидения и чувство недовольства собой. С Камаганом и его хозяйкой все покончено. Он туда не вернется.

Наступил апрель. С юга подул тепляк, и косотурцы стали готовиться к пашне. Прибирали сани, налаживали сохи и бороны. А там, где были семена, стучали во дворе веялки.

Готовились к весне и Обласовы. Деревянная стрела у старого сабана треснула еще в прошлом году, винт не держался, и Андриан решил вытесать новую. Василий налаживал зубья к бороне. За этим занятием их и застал Красиков. Поздоровался и присел на верстак.

— Готовитесь? — спросил он Андриана, продолжавшего вытесывать стрелу.

— Пора, — ответил тот и вновь застучал топором.

— Закурим? — предложил Красиков.

Кирилл подал Обласовым свой кисет.

— Вот двоеданы говорят, что курить табак грех, — принимая кисет, промолвил с усмешкой Андриан.

— Грех только в церковь без денег ходить — так учат попы, — отозвался ему в тон Красиков.

— Это оно так, — произнес старый Обласов.

— Эй, Прохор, иди сюда, — увидев на улице своего дружка, крикнул Василий и помахал парню рукой.

— Здорово живете, — поздоровался тот и, пристроившись на край верстака, закурил. — Ты, дядя Кирилл, мастер на прибаутки. Расскажи-ка нам, — попросил его Прохор.

— Что ж, можно. — Спрятав кисет в карман, Красиков начал: — Понес однажды мужик к пасхальной заутрене жареного поросенка освятить — ну вроде кулича. Поп помахал кисточкой из чаши со святой водой, и мужик пошел обратно. Дорогой поскользнулся в луже, поросенок хлоп из рук прямо в грязь и весь испачкался. Подобрал его мужик и говорит: «Хоть святи не святи поросенка, он все равно в грязь лезет».

Среди слушателей раздался смешок.

— А вот вам другая присказка. Шел поп по льду да провалился в воду. Мужик увидел попа в беде, подобрался к кромке полыньи, подал руку и кричит: «Дай!». А поп: «Я, не даю, а только беру», — и пошел ко дну. Так и Лукьян Сычев. Богат, а все копит, сыт, а все есть просит.

— Правильно, — поддакнул Андриан, поднимаясь с верстака. — Однако я схожу к Илье, дратвы попрошу.

— Ну вот что, други, — обратился Красиков к парням — похоже, весной или нынче летом в солдаты вас заберут. Оденут в серые шинели, дадут винтовку со штыком и маршируй — ать, два. — Так за разговорами Красиков помог Василию наладить борону и к приходу Андриана, к его. удивлению, обтесал на славу и просверлил бревно для плужной стрелы.

— Ну и мастак ты, Кирилл, — произнес с восхищением Андриан. — Из печеного яйца живого цыпленка высидишь.

— Нет, пожалуй, не суметь, — улыбнулся Красиков. — Ну пока. Я пошел по своим делам.

Андриан долго смотрел в спину выходившему из ограды Кириллу.

— Хороший человек. Работящий. А вот не дают ему житья наши управители.

— Он, отец, политик, — сказал Василий.

— Слыхал. — И как бы спохватившись, сказал сурово: — В это самое дело меня не вмешивайте. Да и вы подальше держитесь. Узнает урядник, — Андриан оглянулся, — живо в каталажку упрячет.

Прохор произнес задорно:

— Волков бояться — в лес не ходить.

— Оно так-то так, только лес-то бывает большой да темный для нашего брата. Как бы не заблудиться в нем, — наставительно произнес Андриан.

— По звездам путь найдем.

— Слыхал, ищут и по звездам, но где уж мне с вами спорить. Стар. — Андриан подошел к стреле и стал оглаживать ее рубанком.

Прохор наклонился к уху Василия.

— Сегодня наши ребята собираются на игрище к Сорочихе. Сходим?

— Ладно. Вечером зайду за тобой. Возьми гармонь, — согласился Василий.

Жила Сорочиха в просторной избе на краю Косотурья, где шла дорога на Белоногово. Ее муж погиб в Маньчжурии, во время войны с японцами. Оставил жене небольшое хозяйство, но с годами оно стало хиреть. Сама Сорочиха часто прихварывала и работать не могла. Зимой по вечерам у нее собиралась молодежь обеих частей Косотурья. Плату за игрища она не брала, была довольна тем, что девушки приносили ей из дому дров, а порой и пироги. Случалось, что во время драки выбивали у ней окна. Наутро ребята сами вставляли новые.

Обычно девушки приходили с прялками, рассаживались возле стен по лавкам и, работая веретеном, пели, песни. — такие же длинные, как бесконечная нитка пряжи. Сорочиха сидела на голбчике и, подперев щеку, слушала девичьи песни. Может быть, старая женщина в эти минуты вспоминала свою нелегкую молодость и погибшего мужа.

Но вот в избу с шумом вваливалась ватага парней, и начинались игры и пляски под гармонь. Слышался смех, крик, топот, визг и разудалая частушка.

Не успели девушки отдохнуть от дробной пляски, как в избу гурьбой вкатывались другие ребята со своей гармошкой, и в избе Сорочихи «дым коромыслом». Теперь плясали с девушками чистовские и камышинские парни.

Но вот во время пляски чистовец толкнул камышинца. Тот двинул его плечом. Знавшая по опыту, чем все это кончится, Сорочиха подбирала ноги и забивалась в дальний угол голбчика.

Смолкла гармонь. Началась драка. Девушки с визгом лезли кто на полати, кто к Сорочихе на голбчик. Более смелые стали растаскивать дерущихся. На этот раз перевес был на стороне камышинцев, и они начали теснить чистовцев к дверям.

В момент горячей свалки на пороге избы показались Василий с Прохором. Увидев своих в беде, Прохор, сунув гармонь одной из девушек, ринулся на камышинцев. За ним последовал Василий.

Прохор схватился с Нестором Сычевым.

— Я тебе припомню круг на ярмарке, — злобно произнес Нестор и выхватил из кармана двухфунтовую гирьку на ремешке.

— Не забыл, сволочь! — резким движением снизу вверх Прохор ударил противника в челюсть.

Сычев упал.

Василий отбивался от троих здоровенных камышинцев.

— Дави, ребята, голоштанников!

Последний выкрик камышинца особенно озлобил Василия и, не жалея кулаков, он начал ожесточенно молотить нападающих. Теперь перевес был на стороне чистовцев. Вытолкав камышинцев из избы, их стали теснить из полутемных сенок. Подобрав выброшенную на снег гармонь, камышинцы ушли. Очистив избу от противника, чистовцы с помощью девушек стали наводить в ней порядок. Подмели пол, разбитое во время драки окно заткнули подушкой, подбросили дров в железную печурку. Прохор взял гармонь, и в избе Сорочихи снова начались песни, пляска.

В самый разгар веселья Обласов почувствовал, что кто-то потянул его за полушубок, и послышался шепот: