На подлинном подписали:

Николо-Лесновский протоиерей Иоанн Иоаннов, секретарь Савва Смиренов, повытчик Александр Лисицын.

С подлинным верно: колежский регистратор Борисов.

Подлинное свидетельство получал обратно студент Михаил Лермантов“.

У сего свидетельства Его Императорского Величества Московской Духовной Консистории печать».

Счастливая жизнь супругов продолжалась недолго, виной тому и болезненность жены. Но я согласен с первым биографом поэта П. А. Висковатым, что «…ревнивая любовь матери к дочке, при недоброжелательстве к мужу ее, усугубила недоразумения между ними». Не будем оправдывать и обелять отца: после размолвок с супругой нашлась там же в Тарханах, прямо в имении особа, ставшая возлюбленной Юрия Петровича. Это еще более накалило атмосферу в доме. Да и чисто лермонтовский взрывной характер противоречил всей устойчивой атмосфере в обширном имении Арсеньевых. Хотя, как говорят, крепостные очень уважали его, называли «добрым, даже очень добрым барином». Сами Столыпины и Арсеньевы считались даже в нравах того времени крепостниками. Всё это и привело к тому, что после смерти от чахотки матери Михаила Лермонтова, Марии Михайловны, в 1817 году, на двадцать втором году жизни, по сути, ее мужу, ставшему вдовцом, Юрию Петровичу было отказано от дома. Жить с отцом своего внука властная бабушка не пожелала.

Через девять дней после смерти жены Юрий Петрович Лермонтов уехал в тульское Кропотово. Сын остался без отца. Можно бы и поупрекать его, как делают иные, что же отец бросил своего сына, вот и виноват, обрек на одиночество. Можно и позлословить по поводу его отцовства. На самом-то деле, уехав в Кропотово, отец потребовал к себе сына. Не кто иной, как граф Сперанский пишет уже 5 июня 1817 года брату бабушки, Аркадию Алексеевичу Столыпину: «Елизавету Алексеевну ожидает крест нового рода: Лермонтов требует к себе сына и едва согласился оставить еще на два года. Странный и, говорят, худой человек; таков, по крайней мере, должен быть всяк, кто Елизавете Алексеевне, воплощенной кротости и терпению, решится делать оскорбление». Такие нравы царили в высшем свете того времени, впрочем, царят и доныне, попробуй у знатной барыни отобрать собственного родного сына, сразу и негодяем станешь в глазах всего «света». Об этом и пишет отцу в своем стихотворении 1831 года Михаил Лермонтов:

Откуда было знать шестнадцатилетнему подростку, что не по своей воле уединился от сына Юрий Петрович в Кропотове. Бабушкой всё было сказано прямо и более чем жестко. Если отец забирает сына к себе, то всё свое наследство Елизавета Алексеевна передает роду Столыпиных, внуку не оставляет ничего. Да и в воспитании бабушка отказывалась принимать какое-либо участие. Никаких воспитателей, никаких пансионов. Елизавета Алексеевна готова была щедро тратиться на внука, безмерно баловать его, не жалеть денег на образование, но… в том случае, если она сама распоряжается его судьбой. По завещанию 1817 года внук, для того чтобы вступить в будущее наследование всем ее имуществом и капиталами, обязан был оставаться у своей бабушки. Право безраздельно распоряжаться судьбой внука она затвердила завещанием, в котором объявляла его своим единственным наследником — только при условии отказа зятя брать сына к себе. Юрий Петрович вынужден был пойти на эту жертву, так как не мог обеспечить его будущее.

Вот уж, на самом деле, «ужасная судьба отца и сына». Из-за не меньшей любви к своему сыну, чем любовь бабушки, дабы сын мог получить достойное образование, был окружен заботой, не остался нищим, отец сам, добровольно отказался от личного воспитания. И пусть любители светских сплетен повторяют версию, что за отказ на просьбу увезти сына к себе в имение Юрий Петрович получил от Арсеньевой 25 тысяч рублей. Впрочем, совсем уж оголтелые сплетники приводят эту же сумму, как деньги, полученные за усыновление чужого ребенка. Но серьезные исследователи доказывают, что деньги эти получены были Юрием Петровичем вполне заслуженно, как договоренное приданое за дочь. Скорее, можно упрекнуть Елизавету Алексеевну, что она так долго тянула с передачей денег зятю и дочери, дождалась уж и смерти дочери, и лишь позже, может, и впрямь для смягчения требований Лермонтова в отношении сына, вернула вполне законные его деньги.

Но душа ребенка искренне требовала отца, о котором лишь доносились разные враждебные слухи. Маленький Мишель вспоминал и свою мать, ее песни, но никогда не забывал и об отце, тому свидетельством те стихи, которые юный поэт посвятил отцу. «Я видел тень блаженства; но вполне» (заключительная строфа), «Пусть я кого-нибудь люблю» (зачеркнутая в автографе третья строфа), «Эпитафия» («Прости! увидимся ль мы снова?»). Взаимоотношения между любимыми отцом и бабушкой легли в основу несовершенных его юношеских пьес: «Странный человек» и «Menschen und Leidenschaften» («Люди и страсти»), где герой пьесы говорит: «У моей бабки, моей воспитательницы — жестокая распря с отцом моим, и это все на меня упадает». Но, как бы воинственно ни были настроены против отца обитатели Тархан, сам Михаил Лермонтов не спешит занимать чью-либо сторону и тянется к отцу. «Ужасная судьба отца и сына». Она и на самом деле ужасна. И для отца — Юрия Петровича Лермонтова, и для его сына, великого русского поэта.

Я как-то подумал, а может быть, лучше было бы Юрию Петровичу и не оставлять Михаила у богатой и знатной бабки? Пусть и вырос бы в бедности, не имел ни слуг, ни заграничных гувернеров, может, и языков бы так хорошо не знал, всё равно, как и другие разночинцы, до университета бы дотянулся, но, естественно, не было бы престижной Школы юнкеров, не было бы войн и дуэлей. Гений-то его никуда бы не девался. Может, и дожил бы русский гений до 1880-х годов, история литературы нашей пошла бы совсем по другому пути. Но не будем гадать: если бы да кабы…

Сын оказывается вдалеке от отца и пишет ему проникновенные и горестные стихи. Кстати, вроде бы своей любимой бабушке Михаил Лермонтов не посвятил ни одного стихотворения; да и в пьесах своих был явно не на ее стороне. Он не желает быть судьей любимого человека:

Читатель, обратите внимание, как поэт интуитивно чувствует связь своего поэтического дара с фамилией отца. Борясь с влиянием отца в Лермонтове, боролись и с «огнем божественным, от самой колыбели горевшим…» в его душе. Но тщетны были старания и тех, кто хотел загасить божественный огонь таланта, и тех, кто хотел навсегда поссорить его с отцом. «Мы не нашли вражды один в другом…»