Она явилась к нам с заранее созданной прекрасной репутацией о себе. В тот день в моем кабинете находились трое сухопутных и морских офицеров. Дама вошла в комнату совершенно спокойно, но с решительным видом. Во всей моей жизни я не видал такой маленькой и такой толстой женщины. Когда она сидела, голова ее едва достигала уровня моего стола, но я сразу увидел, что было бы крупной ошибкой обращаться с ней, как с простой смертной, а не как с важной особой. Она говорила по-французски и в начале разговора называла меня «этот господин», а к концу допроса я уже стал «проклятым» полицейским. Этот эпитет я получил благодаря моему настоятельному допросу о происхождении старинного голландского словаря, обнаруженного у нее.

Главная трудность в обращении с ней заключалась в том, что, о чем бы ее ни спрашивали, она ни на минуту не переставала говорить, совершенно не переводя дыхания. Голос ее становился все громче и громче. Гнев ее увеличивался по мере того, как она возвышала голос. Сидя в слишком низком кресле и находясь поэтому в невыгодном положении, она не выдержала, встала и, подойдя к нам, стала жестикулировать, размахивая руками у самого моего носа. Движения ее были настолько угрожающими, что один из моих коллег решил убрать потихоньку все металлические приборы, разрезные ножи, ножницы, линейки, находившиеся поблизости от нее. В конце концов бешенство ее приняло такие размеры и руки ее находились так близко от наших лиц, что мы также встали с мест и, по мере того как она к нам приближалась, все больше пятились назад до тех пор, пока она очутилась за столом, а мы уже совсем близко к двери. Так как никаким способом нельзя было остановить поток ее красноречия, я шепнул на ухо моим коллегам, что нам следует раскланяться с самым серьезным видом и оставить ее в одиночестве, до того времени, как будет вызван необходимый персонал для отправки ее в такси. Мне кажется, что никогда эти внушительные сводчатые коридоры не слыхали подобных выражений, какие вырывались из уст дамы, когда ее усаживали в такси. Я впоследствии узнал, что буря была бы еще страшнее, если бы инспектор, которому поручено было ее провожать, не успокоил ее, заговорив с нею о ее канарейках.

Госпожу Попович подвергли тщательному исследованию с точки зрения ее психики, и нам посоветовали не судить ее за государственную измену. Ее решили заключить в тюрьму до конца войны, и она была отправлена в Элсбери, откуда она бомбардировала власти всякого рода требованиями. Никто не мог угодить этой разъяренной даме, кроме капитана корабля «Террибл», который, по ее словам, никогда не забывал осведомиться о здоровье ее канареек. Вначале полиция заботилась о ее птицах, но потом было решено отослать их хозяйке в Элсбери, и они оказали самое успокаивающее действие на заключенную. В конце концов она была признана душевнобольной и отправлена в лечебницу.

Госпожа Ева Бурнонвиль была несомненно наименее способной женщиной из всех завербованных немцами шпионов. По происхождению француженка, она была шведской подданной, получила хорошее воспитание и владела несколькими языками. Жизнь ее не баловала. Она служила гувернанткой в прибалтийских провинциях, затем была актрисой (по-моему, очень плохой), секретаршей и машинисткой, которую время от времени нанимали иностранные миссии, и, наконец, когда стали нуждаться в шведских массажистках в военных английских госпиталях во Франции, была принята туда на службу. Английские фельдшерицы чувствовали к ней определенную антипатию и не доверяли ей. Осенью 1915 г. она подала в отставку к великой радости всех своих товарищей и вернулась в Швецию, не имея особой надежды найти работу. И вот тогда-то ее стал обрабатывать немецкий агент в Скандинавии. Она была случайно знакома с одной шотландкой, которую встречала во время путешествия по Швеции и которая дала ей свой адрес. Она написала этой даме, что желает приехать в Англию для лечения и непременно собирается ее посетить. Имея шведский паспорт, она без всякого затруднения получила разрешение приехать в Англию.

Ева Бурнонвиль остановилась во второразрядной гостинице в Блюмсбери и написала своей знакомой в Шотландию, что собирается немного отдохнуть и потом похлопотать о месте в почтовой цензуре и просила свою приятельницу дать ей соответствующую рекомендацию. Приятельница-шотландка прислала ей адрес одной своей знакомой семьи, проживавшей в Хэкней, в северной части Лондона, и посоветовала ей повидаться с ними. Ева Бурнонвиль исполнила это и, не застав никого дома, оставила свою карточку, указав на ней адрес датского посольства.

Она действительно сговорилась, что ей будут отсылать туда ее корреспонденцию, имея в виду избегать таким образом цензуры. Через несколько дней ее пригласили в Хэкней. Она отправилась туда и тотчас же вызвала своим поведением подозрение своих новых знакомых. Несмотря на свое образование и воспитание, она была крайне неискусна и даже глупа в выполнении своей шпионской работы; она беспрестанно посещала своих новых знакомых и следовала за этим семейством, куда бы те ни отправлялись. Период этот как раз совпал с налетами цеппелинов, и она одолевала всю семью непрестанными расспросами относительно противовоздушных мер обороны. Нельзя ли устроить ей посещение ближайших станций противовоздушной обороны? Сколько в Лондоне пушек для защиты против налетов? На какое расстояние били эти пушки? Однажды, сопровождая своих знакомых в Финсбери-парк, она сказала:

— А, так мы находимся в Финсбери-парке. А где же здесь пушки, которыми отбивают атаку?

Наконец, в один прекрасный день она попросила своего знакомого рекомендовать ее на службу в почтовую цензуру и получила отказ.

— Видите ли, — сказал он ей, — если бы что-нибудь случилось, нам бы грозили серьезные неприятности за то, что мы вас рекомендовали.

С этого момента она прекратила свои посещения семейства в Хэкней. Впоследствии вспоминали, что она не переставала повторять:

— Немцы знают все, что здесь происходит, от них ничего не скроется.

Не сумев представить удовлетворительных рекомендаций от англичан, она не получила места, которого добивалась. Одной даме она говорила, что отец ее был генералом в датской армии, а дед — учителем музыки у королевы Александры, и что тетка ее выполняла те же обязанности в датской королевской семье.

После этого она покинула Блюмсбери и поселилась в Южном Кенсингтоне, а затем в женском клубе. Вернувшись потом снова в Блюмсбери, излюбленный квартал немецких шпионов, она остановилась в гостинице на площади Бедфорд, где многие офицеры проводили свой отпуск. Там она не переставала расспрашивать прислугу.

В это время мы еще не были в курсе ее действий, но письма, которые, как мы узнали впоследствии, она писала, были задержаны цензурой. Письма эти не содержали особо ценных для неприятеля сведений, если бы они до него дошли, и не давали никакой возможности установить личность отправителя. Наконец, было задержано письмо, в котором упоминалась гостиница на площади Бедфорд, но так как в этой гостинице проживало более 30 лиц, то трудно было установить, о ком шла речь. Инспектор, которому было поручено это дело, остановился на весьма простом способе. Он сам поселился в этой гостинице и, отобрав среди жильцов тех, которые ему казались наиболее подозрительными, стал им нашептывать самые невероятные истории о секретной подготовке военного снаряжения. Он рассказал одну из таких фантастических историй Еве Бурнонвиль, и на другое же утро было задержано письмо, в котором излагалась та же история и которое, если бы оно дошло до немецкого агента, привело бы его в ужас.

Ева Бурнонвиль была арестована 15 ноября 1915 г. Она очень удивилась этому, но ни в чем не созналась. На следующий день после ареста она в моей канцелярии храбро пыталась настаивать на своей невиновности до тех пор, пока я ей не показал одно из ее писем с проявленными сведениями, которые были написаны симпатическими чернилами. Она вытаращила глаза:

— Да, это мой почерк. Но каким образом письмо это попало в ваши руки?