Так безотрадно выглядела картина российской государственности, изображенная Фонвизиным. Будущее России представлялось ему в монархической перспективе. Он выступал за просвещенную монархию, огражденную в целях «общия безопасности посредством законов непреложных», т. е., собственно, конституции. Добродетельный и просвещенный государь, на его взгляд, должен в первую очередь «сделать людей способными жить под добрым правлением». Для этого вовсе не требуются особые именные указы и постановления. «Здравый рассудок и опыты всех веков показывают, что одно благонравие государя образует благонравие народа». Он судит народ, а народ судит его правосудие. Только честность монарха служит порукой истинности его законов. Он — «добрый муж» и «добрый хозяин», и все самодержавие держится на любви к нему подданных. Фонвизину не удалось избежать общей участи всех просветителей — огосударствления морали, возведения ее в ранг политического ритуала. Отстаиваемая им идея подражания монарху, вдохновлявшая еще Симеона Полоцкого, как нельзя лучше демонстрировала неразвитость общественного правосознания. Именно этим объяснялось то, что русский либерализм в классическую пору, в системах Сперанского, Кавелина, Чичерина, так и не отрешился до конца от наивного предпочтения «нравственного идеала» законодательной норме.

б) Патриархально-консервативное направление. Если для зарождающегося либерализма рост абсолютистских тенденций был сопряжен прежде всего с недостаточностью правовых ограничений («непременных законов»), то для консерватизма, напротив, это означало «повреждение нравов», «забвение отечественных преданий». Враждебно настроенный к европеизации, западничеству, он как бы вобрал в себя пафос и дух старого раскола, погрузившись в прошлое России, в «скучный и полудикий быт наших предков» [А.И. Герцен]. «Протопопом» интеллигенствующих «старообрядцев» второй половины XVIII в., их идейным вдохновителем был князь М.М. Щербатов (1733–1790), крупный екатерининский вельможа, действительный камергер императорского двора. Среди его главных трудов — многотомная «История российская от древнейших времен» (вышло 18 книг), а также острые политические памфлеты «О повреждении нравов в России» и «Путешествие в землю Офирскую», написанные им примерно в 1786–1787 гг. и изданные впервые лишь столетие спустя. По подсчетам исследователей, Щербатов в своих трудах высказал «семьдесят два неудовольствия»: три раза — самой системой правления, пять раз — законами, пятьдесят раз — монархом, четыре раза — правительством и десять раз — вельможами [Д.И. Шаховской]. Это была критика господствующих устоев «справа», однако по некоторым важным пунктам она переходила границы, намеченные самим автором, и «объективно совпадала… с левыми, прогрессивными оценками» [Н.Я. Эйдельман].

Отвергая петровские преобразования, Щербатов отнюдь не идеализировал «старину». Его многое не устраивало в ней — и суеверные обычаи, и невежество народа. Поэтому, писал он, «нам ничего не оставалось более, как благоразумно последовать стезям прежде просвещенных народов». Щербатов даже с удовлетворением констатировал, что благодаря начавшейся европеизации «мы подлинно в людскости и в некоторых других вещах, можно сказать, удивительные имели успехи и исполинскими шагами шествовали к поправлению нашей внешности». Но он, как никто другой, ясно сознавал, что на неподготовленной почве могли взрасти только горькие плоды просвещения. Народ еще не в состоянии был проникнуться новым самосознанием, и поэтому «обрезование» его старых ветвей повлекло за собой лишь «совершенное истребление всех благих нравов, грозящее падением государству». В особенности опасным симптомом «повреждения нравов» Щербатову представлялось развитие секуляризации, приведшее к ослаблению веры, к вольтерьянству. Похвально, рассуждал он, что Петр Великий хотел истребить суеверия, ибо и в самом деле «не почтение есть Богу и закону суеверие, но паче ругание». Так, на Руси бороду образом Божиим почитали и за грех считали ее брить, впадая тем самым в ересь антропоморфитов. Или же упование на чудеса и явленные образы, которые столь «привлекали суеверное богомолие и делали доходы развратным священнослужителям». Вооружаясь против всего этого, Петр, несомненно, был прав и желал блага стране, но он действовал как «неискусный садовник», не столько созидая, сколько разрушая. Оттого-то случилось так, что, «отнимая суеверия у непросвещенного народа, он самую веру к божественному закону отнимал». «Исчезла рабская боязнь ада, но исчезла и любовь к Богу и к святому его закону: и нравы, за недостатком другого просвещения исправляемые верою, потеряв свою подпору, в разврат стали приходить». Щербатов не склонен был преувеличивать роль власти в удержании целостности и крепости государства; на первое место он ставил моральное состояние общества, традиции и миросозерцание народа. Опыт политика и историка убеждал его, что достаточно разрушить нравы, чтобы привести к падению государство. Свою уверенность он передал позднейшим славянофилам.

Но в политическом опыте Щербатова было и другое — он имел возможность наблюдать, как с «повреждением нравов» общества усиливается деспотизм власти. Перемена «рода жизни», отмечал он, повсюду разлила «сластолюбие»: «начали люди наиболее привязываться к государю и к вельможам, яко ко источникам богатства и награждений». С другой стороны, и государь, видя возрастание своего положения, уже мало помышлял «о законе Божий, а тем меньше еще о узаконениях страны»[6]. В его представлении власть отождествлялась с самовластием и он по произволу изменял ее формы, «вооруженнюю рукою» пресекая «возмущения». Словом, чем деспотичнее становилась власть, тем явственней делалось расстройство «внутреннего спокойствия государства», благополучия его граждан.

Не будучи всецело почитателем «старины», но и не принимая воцарившегося в стране произвола вельмож и тирании монархов, Щербатов пытался создать собственную утопию «идеального» государства, названного им «Офирской землей». Мыслитель использовал литературный прием, в соответствии с которым в прошлое Офира проецировалось настоящее России, что позволяло сочетать предвидение с сатирой, политическую фантазию с историческим реализмом.

Какие же российские обстоятельства критиковал Щербатов?

Во-первых, перенос столицы из «Квамо» (т. е. Москвы) в «Перегаб» (т. е. Петербург) — город, полностью изолированный от всей страны, построенный «против природы вещей». Это повлекло за собой многие беды, и главные из них — это, с одной стороны, пренебрежение властителей, оторванных от центральных частей страны, к внутренним делам государства, к заботам подданных, а с другой — отрыв высших сословий от народа, которые, живя теперь в столице, пренебрегли своими поместьями и без зазрения совести грабили крепостных крестьян. Тем самым народ был доведен до крайности и участились бунты. Щербаков возродил в русской политологии «столичную тему», идущую от старца Филофея, превратив ее в своеобразный синоним противопоставления России и Запада. От него эта тема перешла к славянофильству и далее — к Леонтьеву и Каткову, пока, наконец, не была завершена переносом столицы из Петербурга в Москву большевиками.

Во-вторых, критика относилась к градостроению. Губернатор Перегаба в беседе с путешественником, от лица которого ведется повествование об Офирской земле, с «великой премудростью» заявлял, что «власть монарша не соделывает города, но физическое или политическое положение мест, или особливые обстоятельства». Само по себе градостроение приносит только вред, ибо «где есть стечение разного состояния людей, тут есть и больше повреждение нравов; и переименованные земледельцы в мещане, отставая от их главного промысла, развращаясь нравами, впадая в обманчивость и оставляя земледелие, более вреда, нежели пользы государству приносят». Щербатов однозначно считал, что политика урбанизации, проводившаяся Екатериной II, дестабилизирует общество, вносит в него разрушительный элемент социальной мобильности. Его идеалом была сословно-кастовая система: в богоданном государстве монарх должен оставаться монархом, вельможа — вельможей, а крестьянин — всегда крестьянином. «Сельская жизнь, воздержанность и трудолюбие» — вот та триединая формула, которая выражала суть щербатовского понимания народного блага.