Раньше гидрограф, картографировавший арктические моря, сам составлял карту, которую обычно неофициально называли его именем. Теперь он подписывает вычерченный им на местности планшет, по которому уже другие составляют карту. Но не только эти автографы я имел в виду, называя книгу.

Собранные по крупицам сведения о глубинах, грунтах, разного рода явлениях природы и других факторах, характеризующих условия безопасного плавания, — это тоже автографы. Как и созданные гидрографами средства навигационного ограждения — радионавигационные системы, маяки, буи, вехи. Наконец, увековеченные в географических названиях Арктики имена людей, создавших ее карту, и судов, на которых они здесь плавали, образно говоря, тоже автографы. По традиции их дают другие, но в память свершенных этими людьми и судами конкретных дел. Нет дел, нет и имени.

Выражаю искреннюю благодарность Н. М. Алееву, И. Г. Барзенкову, К. А. Богданову, Ю. П. Бородину, К. В. Бураковскому, Б. П. Водопьянову, В. И. Воробьеву, Н. Ф. Гусевой, Б. В. Елисееву, А. К. Жилинскому, Н. А. Залесскому, Ю. П. Копытову, A. В. Крыленкову, Б. И. Кузнецову, П. Я. Михаленко, B. И. Мыльцеву, К. К. Неупокоеву, В. И. Пересыпкину, Ю. П. Чернокальцеву и многим другим, помогавшим в создании этой книги.

Самым древним русским гидрографическим памятником является хранящийся в Эрмитаже Тмутараканский камень — найденная в 1792 году на Таманском полуострове мраморная плита с надписью: «В лето 6576 индикта 6 Глеб князь мерил море по льду от Тмутораканя до Корчева 14 000 сажен». Надпись эта означает, что князь Глеб Святославович в 1068 году определил ширину Керченского пролива. К этому времени новгородцы уже вышли не только в Белое, но и Баренцево море и вскоре с другими переселенцами из Руси стали поморами. Если в южных морях, окруженных воинственными племенами, мореплавание носило в основном военный характер, то на Севере оно было мирным.

«На севере, — пишет исследователь южного мореплавания Ю. П. Тушин, — морская граница России тянулась на многие тысячи верст; никто не препятствовал русским людям на кочах выходить из многоводных рек в море и идти вдоль берега или «голоменью». Здесь они беспрепятственно ловили рыбу, били зверя и птицу, ставили зимовья чувствуя себя хозяевами безграничной тундры и моря. С малочисленным коренным населением вели торг… сами заимствовали у племен Севера их самобытную культуру, великолепно приспособленную к тайге, тундре, океану, к суровым условиям «стран полунощных»[1].

В XVI–XVII веках поморы уже совершали регулярные промысловые плавания на Новую Землю и Шпицберген. С конца XVI века они наладили регулярное морское сообщение с заполярным портовым городом Мангазея (Западная Сибирь), откуда по рекам и сушей торговые и служилые люди устремились к Енисею и Лене. Неполных два десятилетия потребовалось им для открытия почти всех больших рек на северо-востоке Азии от Оленека до Анадыря. Правда, об этих великих открытиях мировая общественность не всегда знала.

«Отдаленность северного края от центров — сначала Великого Новгорода, а потом боярской Москвы, — утверждал занимавшийся историей древнего арктического мореплавания капитан дальнего плавания и писатель К. С. Бадигин, — резко отличала развитие нашего северного мореплавания от развития мореплавания в других странах, где инициатива и руководство морскими походами принадлежали привилегированным слоям населения. И именно из-за своей «простонародности» походы русских мореходов оставались долгое время неизвестными, а имена их — забытыми»[2]. Не этим ли объясняется тот факт, что открытие в 1648 году пролива, разделяющего Азию и Америку, было к петровским временам прочно позабыто и «отписки» о плавании Семена Дежнева обнаружены в Якутске историком Г. Ф. Миллером лишь в 1737 году? Существуют и косвенные указания на то, что еще за девяносто лет до Дежнева, то есть во времена Ивана Грозного, русские кочи прошли из устья Лены вокруг Чукотки и, видимо, побывали на Аляске.

Несомненно, гидрографическое оснащение арктического мореплавания времен русских великих открытий было высоким. Однако стало оно таким не сразу. Как пишет знаток беломорской старины, исследовательница поморских лоций Ксения Петровна Темп, «у поморов первоначально не было ни карт, ни описаний, только слыхали они «завлекающие» рассказы о далеких сказочных землях. На материковых берегах и островах Беломорья, Мурмана, Сибирских морей не было ни опознавательных знаков, ни пристанища. Помор-первооткрыватель пускался в безвестный путь, отходя от одного прислона, он не знал, где и когда достигнет другого. В плаваниях он рассчитывал лишь на себя, на поддержку товарища, на советы старшего, на удачу, да далекого Николу из Мирр Ликийских — мифического покровителя моряков, рыбаков и охотников»[3].

Но со временем накапливался коллективный опыт обеспечения безопасности мореплавания, совершенствовалось искусство водоописания, передававшееся из поколения в поколение. Если в рукописных чертежах, как мы можем догадываться, глазомерно, без строгого соблюдения масштаба и направлений рисовалось общее положение берегов, то в руководствах для плавания — лоциях описывали расстояния, направления до приметных и опасных мест, наиболее выгодные курсы плавания и захода в места укрытий от непогоды, данные о приливах и отливах. Около десятка старинных лоций, или, как называли поморы, «Книг мореходных» или «Росписей мореходства», описано в литературе. Книги в прочных переплетах сохранялись лучше, чем карты — «Чертежи морского хождения», которые в оригиналах практически до нас не дошли. О том, что они имелись у поморов еще в прошлом веке, свидетельствуют видевшие их Ф. Литке, М. Рейнеке, П. Пахтусов, профессор Казанского университета А. Савельев и многие другие.

Трудно было ожидать, чтобы сохранились эти рукописные морские карты, если даже создаваемая неоднократно правительственная карта государства «Большой чертеж» пропадала от износа и пожаров. Пожары, морские несчастья в Поморье случались чаще, чем в Кремле. Кроме того, многие «Чертежи морского хождения» были припрятаны во времена преследования раскольников, которых много было среди поморов, а также из опасения конкурентов по промыслу, поборов и налогов со стороны властей. Когда же в 1619 году правительство запретило морской «Мангазейский ход» с целью прекратить доступ иностранцам на Север, даже хранить чертежи стало небезопасно. В результате они были утеряны. Наконец, как писал историк, славист Владимир Иванович Ламанский, «неуважение к народной старине и невежественное пренебрежение многими ее драгоценными памятниками, столь отличавшие XVIII век, были главнейшею причиною гибели наших старинных чертежей, между тем как они, судя теперь по Сибирским, могли бы очень пригодиться для XVIII века, даже и относительно Европейской России»[4].

В качестве опознавательных знаков поморы использовали сложенные груды камней — гурии или строго ориентированные кресты. Они прекрасно знали льды, приливо-отливные явления и течения, метеорологические факторы. Их суда обладали хорошими мореходными качествами и были превосходно приспособлены для ледового плавания. Поморские кормщики владели основами навигации и мореходной астрономии, не только пользовались компасами и градштоками — приборами для измерения высоты небесных светил, которые называли «палками», но и умели их изготовлять. Кормщик Алексей Инков, вынужденно зимовавший с тремя товарищами в 1743–1749 годах на Шпицбергене, определил место и вел счет времени как раз изготовленной им «палкой». Рассказывая об этом академику Петру-Людвигу Ле Руа (у него Инков ошибочно назван Химковым), он даже возмутился: «Какой же бы я был штурман, если бы не умел снять высоты солнца, ежели оное светило видно?..»[5]