– Зависть гложет? – спросил Серафин де лос Риос.
– Нет, честно, он мог бы и лучше выбрать!
Сколько они танцевали? Ремихио нарушил чары возгласом: «Тут не повеселишься!» Распорядитель, сам Сиснерос, поднес ему пива, оркестр заиграл вальс. Но что-то было не так. Кавалеры чувствовали, что дамы танцуют слишком вяло, мечтая о том, с кем никто не сравнится. Именно в этот вечер расстроились многие помолвки. Женихи догадывались, почему и по кому вздыхают невесты, и бал кончился плохо. Серафин де лос Риос оставил донью Флор в самой середине танца (то было болеро, музыка Лео Марини), а через пять минут Карменсита Солидоро дала пощечину Мелесьо Канчукахе. Как ни старались жандармы, бал испуская дух. Дамы смотрели только на Ремихио!
С утра они побежали в булочную, как будто всем им захотелось хлеба, хотя круги под глазами говорили о бессонной ночи. Но тщетно! Ремихио появился лишь в полдень.
Печенье расхватали в один миг. Кавалеры сердились. Арутинго утешал их, уверяя, что все это фарс и скоро кончится. Но дни уходили, и фарс не кончался. Ремихио хорошел и хорошел. Его уже трудно было узнать. От нелепого, бессмысленного выражения лица осталась лишь какая-то отрешенность, печаль, что ли Да, он все хорошел. Кавалеры бесились. Посовещавшись несколько раз, они, под водительством одного из Солидоро, решились пойти к доктору Монтенегро. Сбиваясь, теряясь, утрачивая в секунды копившуюся неделями отвагу, они просили, чтобы доктор, первый из отцов города, вмешался и прекратил этот балаган.
– Какой балаган?
– Да сказки эти, что Ремихио-Дурак меняется. Пошутили, и хватит, доктор! Мы…
– А-га, а-га…
Больше они ничего не добились. Если бы судья и хотел, он бы помочь не мог. Он и сам растерялся. Когда сильные мира сего решили посмеяться над Ремихио, они думали не столько утихомирить на время нелепого бунтаря, сколько поразвлечься. В Янауанке, как и в других провинциальных городах, всем заправляет скука. Когда судья Монтенегро предложил обращаться с Ремихио как с человеком, они с удовольствием это подхватили, ибо много месяцев ничто не нарушало их сонного покоя. Даже донья Фина болела свинкой и не могла злословить. И мужчины, и женщины согласились участвовать в фарсе, обращаться с Ремихио по-человечески, кланяться ему при встрече, улыбаться, терпеть его разговоры. Молодые люди убедили девиц, чтобы те притворились, будто ревнуют его друг к другу, и, подавляя омерзение, восхищались его мнимым очарованием. Так хотели они развлечься, но все вышло иначе. Скучающие богачи не предусмотрели волшебного преображения. Никто и помыслить не мог, что выйдет такой ужас. Сделать они ничего не могли, он действительно менялся. За своими будничными делами они это проглядели, потеряли время, а когда спохватились, полгорода уже было во власти злосчастного чуда. Девицы не смеялись, а томились. Когда те, кто это выдумал, поняли, что дело не только в простодушии их сограждан, им стало жутко. Все зятья, к примеру, услыхав о затее, отправились в Янауанку, чтобы выкатать карлика в смоле и перьях. Но где же карлик? Вконец потрясенные преображением, они дошли до того, что молили Великолепного принять от них стаканчик-другой виски в клубе. Весть о его невыносимой красоте докатилась и до самого далекого поместья «Дьесмо». Больше от скуки, чем от любопытства, хозяйка отправилась в Янауанку, чтобы «смахнуть паутину с этих дикарей». Туманным днем на улице Болоньези появились ее могучие надсмотрщики, а потом и она сама, во всем величии; а Ремихио в это самое время возвращался с пустой корзиной в пекарню «Звезда». Хозяйка поместья придержала свою Красотку. Ремихио, погруженный в раздумья, их не заметил, и помещица вскричала:
– Эй, булочник!
Он обернулся. Она посмотрела на него, и серебро поводьев зазвенело под ее пухлой рукой.
– Печенье раскупили, сеньора, сейчас новое пекут. Если хотите, я посмотрю!
– Простите, мой друг, я думала…
– Минуточку, сеньора, сейчас!
Мгновенно осунувшаяся дама припала к луке седла.
Так убедилась Янауанка, что не одни простушки гибнут, взглянув на Ремихио. Печальная гордость утешила жителей; и началась пора славы. С дальних ферм приезжали поглядеть на чудо. Зеваки поджидали Ремихио на улице. Запаздывая, как все владыки мира, Великолепный шел на площадь и присоединялся к беседующим. Его почитали беспрекословно. Родственники бедняг, томившихся в заключенье, просили его замолвить словечко перед начальством. Люди несли в «Звезду» мешки картошки, жареную дичь, арбузы, но Ремихио ничего не брал, разве только для Мощей и Леандро. В сумерки, когда сильные мира сего сговариваются друг с другом или ссорятся между собой, вмешивался Великолепный – и все улаживал. Ему удавалось спасти несчастных, если только тех загнала в тюрьму не ярость субпрефекта или ненависть судьи. Родные ждали его до ночи. Он сообщал им, что все в порядке, они пытались целовать ему руки, а он смущался, ибо хотел оставаться таким же, как прежде, да и просто не верил в свое преображение. Но невидимая стена все больше отделяла его от друзей. Те, кто раньше старались потрогать его горб на счастье, теперь оробели, говорили ему «дон» и даже «ваша милость».
Однако двум господам не послужишь. Власти благоволили к нему и ликовали все больше, ибо происшествие было на руку сторонникам Прадо, а община от него отдалилась и, как он ей ни помогал, все чаще вспоминала, что нельзя служить и богу, и мамоне.
Слух О его дружбе с властями дошел до Чинче.
– Не может этого быть! – сказал Гарабомбо, – Я видел, он их терпеть не может.
– А теперь подружился с Монтенегро! Со всеми ними на «ты». Лопесы его кумом зовут.
– Ты сам слышал?
– Мне Сесар Моралес говорил.
– Мало что кто скажет… – ворчал Гарабомбо.
Но слухи не унимались, и, когда его собственный родич, тихий Мелесьо Куэльяр, сказал: «Хочешь поглядеть на гада, последи в воскресенье за пакойянской дорогой», он ощутил первый укол сомнения. По пути к Чупанской школе он увидел кавалькаду – какие-то люди на конях сопровождали в Пакойян почетного гостя, Ремихио. Гарабомбо в отчаянии узнавал и рыжую бороду дона Мигдонио де ла Торре, и наглые усы Игнасио Масиаса, и бесстыжий хохот зятьев № 2 и № 4, сообщавших, что на ранчо, до есть в борделе Серро-де-Паско, есть новая скотинка. В это утро сомнения его исчезли. Позже, под вечер, он оповестил всех, чтобы никто не говорил о делах общины «с этим лизоблюдом». Роли переменились. Былые враги полоумного карлика стали защищать Великолепного. Атала, Арутинго и Пасьон, всегда считавшие, что Ремихио «пора проучить», набросились на тех, кто ругал его теперь.
– Завидно вам! – говорил Магно Валье. – Рады бы такую морду заиметь, прямо фарфоровая, все девки мрут. Чем он плох? Чего с ним ссориться? Лучше бы сами умылись, парша да чирьи бы прошли.
– Еды у него хватало, дон Магно.
Никто не решался сказать больше. Одна Сульписия его защищала:
– Он хороший. Бывало, мои сынки только его печеньем и кормились. Вот бог его и вспомнил, бедняжку!
Большинство предпочитало не вмешиваться и, встречая его на красавце коне в сопровождении господ, снимало перед ним шляпу, как перед помещиком. Великолепный ласково улыбался, нежно глядел на них, но они были холодны. Как-то раз он приехал в Янакочу, где уже попривыкли к его блеску, и жена Исаака Карвахаля крикнула:
– Кланяйся куму, шут гороховый!
Великолепный оглянулся, но грязная юбка исчезла за углом.
– Шут, чертова кукла!
Они уже знали, что судья Монтенегро – его кум! Девы Янауанки потеряли надежду. Ремихио смотрел на одну лишь Консуэло, от этого недуга он не излечился. Чтобы он не унизил себя такой женитьбой, дамы устраивали вечера, где блистали все местные красотки. Чего-то они все же добились, ибо однажды Великолепный появился у реки с доньей Флор. Сиснеросы воспряли духом, но через несколько дней Аманда Канчукаха сумела всучить ему блюдо сладкой каши. Началось шествие бланманже, крем-брюле и булочек. Консуэло еще приглашали из вежливости, а потом и перестали. Ремихио уехал в небольшое турне с местной театральной труппой, которую создал новый настоятель, и дамы решили, что Консуэло смиренно канула в небытие. О, как простодушны провинциалки! Не успел Ремихио вернуться из Колькихирки, он, весь в пыли, направился к судье Монтенегро. Тот велел пригласить его в гостиную, куда пускали только прославленных гостей.