Глаза его горели теперь каким-то болезненным огнем.

Юлия с трудом противилась его усилию. Ей было приятно, что он так настойчиво увлекает ее куда-то, хотя его тревога была непонятна ей.

Они сделали несколько шагов вместе, и Юлия решительно остановилась. Она почувствовала полную невозможность уйти: она нужна здесь. Вероятно, ее уже ждут.

— Я не могу, правда же… Это совершенно немыслимо! Ну ты подумай, Сережа!

Он посмотрел на нее с гневной нетерпеливой досадой, но. вдруг оглянулся и выпустил ее руки.

Что-то случилось неожиданное.

Косицын, вобрав голову в плечи, пробежал мимо них.

— Ходу!.. — хрипло крикнул он Ярославцеву.

За ним, тоже почти бегом, спешил матрос, вытаскивал из кобуры револьвер. Ярославцев помедлил еще несколько секунд, затем бросился вслед за Косицыным, наискосок через улицу.

— Стой! Стрелять буду! — крикнул матрос.

Юлия увидела, как он вскинул револьвер. Предчувствие чего-то ужасного и непоправимого охватило ее. Она бросилась наперерез матросу, ловя его руку, сжимающую оружие.

— Постойте, что вы делаете? — Голос ее прозвучал надломленно и бессильно.

Матрос отстранил ее левым плечом. Гулко ударил выстрел.

Ярославцев оглянулся на бегу, и в руке его мелькнул маленький черный предмет. Петляя, он бежал дальше и вдруг оглянулся снова и наугад, не целясь, выстрелил тоже.

Выстрел этот прозвучал тонко и странно, как игрушечная хлопушка. Юлия почувствовала легкий укол в груди и, потеряв сознание, повисла на вскинутой руке матроса.

Она уже не видела, как Ярославцев скрылся за углом, и не чувствовала, как матрос подхватил ее на руки и, постояв некоторое время в нерешительности, осторожно понес вдоль каменной ограды к воротам Смольного.

Только люди, сильные духом, люди твердых, самостоятельных убеждений могут пойти против среды, в которой живут. Большинство же людей находится обычно в плену своей среды, ее понятий и стремлений.

Ярославцев не был исключением из этого правила. Легко, без угрызений совести нарушил он слово, данное у Зимнего, и вместе с другими юнкерами был втянут в мятеж.

Сначала все шло хорошо, гораздо проще и легче, чем ожидали. Трагической развязки не предвидел никто.

Еще в темноте рота юнкеров, в которой находился и Ярославцев, подошла строем к телефонной станции на Морской. Юнкера были переодеты в солдатские шипели Семеновского полка. Им удалось поэтому без единого выстрела сменить караулы: их приняли за своих людей. Таким образом, станция сразу оказалась в руках восставших, и это необыкновенно подняло дух мятежников. Все были охвачены предчувствием скорого успеха. Быстро была установлена телефонная связь с Царским Селом, откуда следовали оптимистические прогнозы и самоуверенные приказы Керенского. Телеграфистки, в большинстве молоденькие девушки из небедных интеллигентных семейств, разделяли радостное возбуждение случившимся. Юнкера представлялись им героями. Все льстило их тщеславию и казалось совсем не страшным. Падение большевиков должно было свершиться с минуты на минуту.

Был захвачен, хотя и случайно, и взят под стражу народный комиссар Антонов-Овсеенко. Керенский, в предчувствии полной победы, требовал по телефону не вступать ни в какие соглашения с большевиками.

Правда, площадь и часть Морской улицы насквозь простреливались винтовочным огнем матросов, устроивших баррикады по соседству с телефонной станцией, но их огонь был тоже слабым и как бы выжидательным. Санитарный автомобиль несколько раз благополучно выезжал со двора и благополучно возвращался, хотя в нем перевозили не раненых, а патроны для винтовок.

Все же у юнкеров уже появились первые раненые. Легкие ранения перевязывали молоденькие телефонистки, и было похоже, что в этой романтической роли сестер милосердия они чувствуют себя как нельзя лучше.

Но появился и тяжелораненый — прапорщик Ивлев, помощник командира четвертой роты. Он был ранен в живот, лежал, не двигаясь, истекая кровью, и тихо стонал. Лицо его сделалось бледным до синевы, глаза потускнели, и никто не знал, как ему помочь. По-видимому, нужна была срочная операция. Ивлева решили отправить в госпиталь. Косицын и Ярославцев, как юнкера четвертой роты, получили приказание сопровождать раненого в госпиталь с тем, чтобы оттуда направиться в училище для установления прервавшейся связи.

Раненого поместили на подвешенных носилках внутри кузова, и автомобиль под флагом Красного Креста выехал на площадь.

В это время со стороны Исаакиевского собора появился броневик, один из тех, что были захвачены юнкерами в первые минуты восстания.

От поленниц, где засели матросы, раздались выстрелы, и пули безвредно скользнули по бронированной башне. Однако стрельба сразу прекратилась. Матросы, верные своим правилам, свободно пропускали автомобиль под флагом Красного Креста. Между тем башня броневика неожиданно повернулась, и дульце пулемета, торчавшее из нее, судорожно забилось, рассыпая веером пули.

Несколько прохожих, укрывшихся под аркой ближайшего дома, закричали что-то и замахали руками. Но пулемет на башенке развернулся в их сторону и заработал снова.

Затем броневик двинулся дальше, не очень торопясь, как бы с сознанием собственной неуязвимости. Ярославцев увидел убитых. Их было человек семь или восемь и среди них двое совсем маленьких ребят. Один из них, мальчик лет шести, лежал у самого края панели, вихрастая голова еще вздрагивала, и кровь струилась из простреленной тонкой шеи.

Санитарная машина юнкеров стремительно пронеслась мимо. Ярославцев, сидевший впереди, рядом с шофером, точно застыл в оцепенении. Все существо его было потрясено. Он чувствовал лихорадящую и горячащую дрожь в спине. Впервые в свои девятнадцать лет он видел зрелище человеческой смерти, и оно потрясло его своей непостижимой бессмысленностью и ужасающей простотой. Холодный пот выступил у него на лбу. Не сразу пришел он в себя и долгое время не замечал ничего вокруг. А автомобиль под флагом Красного Креста уже мчался по Невскому, затем свернул влево и, немного спустя, вымахнул на Суворовский. В сером свете подымающегося дня вставали над далью проспекта черно-голубые своды Смольнинского монастыря.

Ярославцев вспомнил о Юлии, и внезапная мысль эта заставила его затрепетать. Он вдруг с пронзительной ясностью представил себе, как победившие юнкера врываются в большевистский штаб, как падают под пулями люди. Простреленная голова Юлии, как голова этого мальчика на панели, бессильно клонится на окровавленные камни…

Гарнизонный госпиталь всего в одной трамвайной остановке от Смольного. Машина, притормозив, свернула в глубину двора.

Косицын выскочил на мостовую (он сидел внутри машины), лицо его было бледно, должно быть, он тоже был потрясен виденным.

Два санитара в серых халатах вышли из подъезда, чтобы принять раненого, и тотчас опустили носилки на землю: Ивлев был мертв.

Несколько минут оба юнкера находились в полном замешательстве.

— Нам надо спешить в училище, — напомнил Косицын.

Ярославцев стоял не двигаясь.

— Ты поезжай один, — проговорил он наконец. — Я должен остаться и предупредить Юлию. Она здесь, в Смольном. Город скоро окажется в наших руках, и тогда будет поздно предотвратить ее гибель.

Косицын с недоумением посмотрел на приятеля, но по выражению его лица понял, что спорить было бы напрасно.

— Черт возьми, — сказал он, — это может стоить жизни нам обоим, но, так и быть, я попробую тебе помочь. Тут по близости живет человек, связанный с комитетом спасения. Он имеет доступ в Смольный и ужо помогал мне проникнуть туда. Без него у нас ничего не получится.

Оставив убитого прапорщика санитарам, они сели в автомобиль и, поплутав минут пять по каким-то переулкам, остановились у зашарпанного дома с вывеской «Бани».

— Ты подожди меня здесь, — сказал Косицын.

Он скоро вернулся в сопровождении человека в помятой шляпе, жалкий вид которого не вызывал никакого доверия.