Толком про эту историю так никто и не узнал. Слухи по лагерю ходили всякие. Мальчишки даже хвалили нас за выдумку. Мы — все пятеро — смеялись вместе с ними, хотя нам было совсем невесело и даже жалко Галину Аркадьевну. Как вспомню испуганную жилку на ее виске, так стыдно становится. Конечно, она погорячилась с эфиром, но почему? Из-за нас, из-за нашего здоровья. Боялась, что мы отравимся или нанюхаемся случайно.

Я бы не удивился, если бы нас за эту шутку вытурили из лагеря. Но все обошлось. И никакого разбора не устроили. Будто не было ничего. Только Сеня Петрович очки перестал снимать, когда со мной или с Буном разговаривал. Галина Аркадьевна, когда встречалась с нами, была очень вежливой, а в глазах — мороз.

Две недели Бун не ловил жуков. Я бы и без эфира с ними расправился, а он не хотел их мучить. Пока не усыпит, ни одного жука на булавку не посадит. Вот и ждал родительского дня. Привезли ему новую бутылку с эфиром. На этот раз Бун ее в тумбочку не положил.

За лагерным забором начинался здоровенный холмина с соснами. На самом верху камень лежал. Не камень, а целая глыбина. В ней щель — руку засунуть можно. Туда мы эфир и спрятали. Удобно и безопасно. Как жук попадется, мы его — в коробку с ватой и бегом к камню. Там накапаем эфира, и пока до дачи дойдем, он уже и заснет… Так мы думали, а получилось совсем по-другому.

Запомнился мне тот вечер. Тогда на ужин дали нам по куску угря копченого. Люблю я его больше пирожного! И, как всегда, еще по стакану кефира было. Столовая у нас открытая: без окон, без дверей — один навес. Летняя, в общем. Сижу я и хрящик обсасываю. Еще бы угорька кусманчик!

Бун мой вкус знает. Он взял небрежно свою порцию ко мне подвинул.

Я говорю:

— Ты чего?

А он:

— Да ничего! Ешь!

— Как ничего? — спрашиваю.

— А так — ничего, и все! — отвечает.

Заспорили. В это время кто-то щелкнул меня по лбу и — бряк в мой стакан с кефиром. Глядим — а там жук, и рога у него, как у оленя, с отростками. Такого у Буна не было.

Я так обрадовался, что и про угря забыл. Осталась порция Буна на столе несъеденная. А мы жука засунули в коробку и — к забору. Перелезли и бежим вверх по холму, чтобы эфир достать. А сосны красные — солнце как раз садилось.

Полторы пробежали и камень уже виднеется, а на нем наш Сеня Петрович сидит. С ним — вожатая из другого отряда, Ольга Захаровна. Я затормозил и с досады в куст плюнул. Бун тоже остановился. Посовещались и решили подождать. Не век же они на этом камне сидеть будут! Ждали, ждали, а они все сидят. Мы ближе подобрались. Кругом тишина и слышно, о чем они болтают. Не все, конечно, а через слово, через два. Но понять можно. Она, значит, про солнце, про закат. И он — про солнце, но почему-то про восход. А какой восход, если темнеет? Еще послушали. И дошло до меня: это он не про настоящее солнце, а про нее, про Ольгу Захаровну. Потому и восход получился.

Я говорю Буну:

— По опыту знаю… Раз такое дело — их не пересидишь!

Вернулись мы к своей даче ни с чем. Бун вздохнул, открыл коробку.

— Лети, рогатый!

Это он жуку сказал. И опять мы заспорили. Я говорю:

— Не отпускай — он все равно сдохнет! В кефире же плавал!

Но Бун про жуков все знает. Они — в каком-то хитине, что ли, как космонавты в скафандрах. И этот хитин не то что кефир — никакая кислота не берет! И отпустил он рогатого жука, а сам всю ночь ворочался на койке…

И еще одного редкого жука мы проворонили. И все из-за них — из-за солнышков этих! И тоже после ужина. Не знаю, где Бун жука раздобыл. Вижу: бежит — меня ищет.

— Есть! — говорит. — И какой! Мечта!

Мы — через забор, на гору, а камень-то наш занят. Опять сидят! Несколько раз так было. Я уж подумал — пронюхали они про эфир и нарочно караулят, чтобы мы его не тронули. Потом догадался: мы ведь когда к камню бегали?.. Когда свободные от вожатых были. Значит, и они в то время были от нас свободные. Вот мы и сталкивались у камня. Пришлось для эфира, другой тайник искать…

Не повезло Буну с жуками в этом году. Из деревни он штук по двадцать привозил, а в лагере собрал всего девять. И смена уже кончалась. Скоро в город. Осталось пять дней. Тут я ему одну мыслишку и подбросил.

— Давай, — говорю, — ночную вылазку устроим, Никто не помешает! Может, сотню наловим и сразу же усыпим.

Забыл я, что темно ночью. Медведя в лесу не заметишь, а уж жуков и подавно! А Бун — с виду рохля, но не простачок.

— А свет где? — спрашивает.

Я тоже не лопух. Прикинул, что к чему, и сообразил:

— Бумаги наберем — будем жечь, а спички днем купим.

Ларек был недалеко от лагеря. Между завтраком и утренней линейкой сбегать можно. Нажимать надо здорово, но можно успеть.

Буну моя идея понравилась. Руку даже мне пожал.

— Голова, ничего не скажешь! Жуки свет любят — сами прилетят… Только ты не обижайся — я один пойду.

Этим он меня как поленом по голове погладил.

— Как один? А я?..

Оказывается, Бун за меня, дурачок, боялся. Он так это объяснил: если в лагере узнают про нашу ночную вылазку, то достанется, конечно, обоим, но ему — немножко, а мне — крепко. За язык!

— Я отмолчусь! — сказал Бун. — Покаюсь: «Виноват, больше никогда не буду!» А у тебя рот в другую сторону открывается и не заткнешь его ничем. И что выйдет? Про меня подумают: осознал вину, можно его простить. А тебя пропесочат, да еще и родителям сообщат…

Доказал я ему тогда, что вдвоем все-таки лучше. Решили вылазку устроить в самую последнюю ночь перед отъездом в город. Заранее купили спички и договорились спать подольше и покрепче, чтобы в последнюю ночь не захотелось.

Сплю я, значит, спокойненько и ничего не слышу. Вот Бун меня и обдурил: пошел один и не в последнюю ночь, как договаривались, а в предпоследнюю. Бумагу мы еще не успели припасти. Он ее без меня раздобыл. В нашей даче, в красном уголке, всякая макулатура в углу валялась. Он туда в темноте пробрался и захватил с собой рулон какой-то бумаги.

Это я уж потом узнал. А проснулся я от того, что по лагерю шум пошел. Такого ночью никогда не бывало. Кто-то мимо дачи пробежал. Дверью где-то хлопнули.

Я руку протянул к койке Буна — хотел его разбудить:

— Бун! Проснись!

А койка-то пустая и подушка холодная. И я похолодел — догадался: убежал Бун за жуками без меня и влип. Из-за него и суматоха в лагере.

Влез я в штаны и босиком — на крыльцо. А его, Буна, уже ведут к даче. Он один, как преступник, а вокруг — человек десять с электрическими фонариками. И все на него светят, чтоб не убежал. Чудаки! Куда он побежит? Да Бун и не такой, чтоб бегать!

Я — обратно и в постель. Лежу. Одеялом голову прикрыл, а щелочку оставил. По коридору они шли тихо-тихо. У дверей остановились, и в комнату с Буном вошел только Сеня Петрович. Бун сопит и раздевается, а Сеня Петрович стоит над ним в темных очках и молчит — ждет. А когда Бун залез под одеяло, Сеня Петрович пригрозил ему пальцем и ушел. Никто, кроме меня, и не проснулся.

Зол я был на Буна не знаю как! Спрашиваю ехидным шепотом:

— Ну, как жучки, дружище ты мой верный?

А Бун вздыхает и говорит жалостно:

— Да эти помешали — солнышки!.. Не спится им!.. Гуляли по лесу — огонь заметили!.. Ты не сердись! Понимаешь…

— И понимать не хочу, и слушать не буду!

Я закрылся одеялом, отвернулся от Буна и не разговаривал с ним до самого сбора.

На следующий день после завтрака нас оставили в столовой. Весь отряд!

Сначала выступал Сеня Петрович. Говорил он плохо. Не подготовился, что ли? Или не хотелось ему выступать? Очки из одной руки в другую перекладывает и мямлит про то, как Бун ночью за жуками в лес ушел.

— Вы, Семен Петрович, не смягчайте! — не вытерпела Галина Аркадьевна. — Зыкин нарушил основное правило!

— Нарушил, — вяло согласился Сеня Петрович и послушно повторил: — Основное…