Как вдруг чей-то взгляд привлёк внимание, она словно споткнулась на бегу и замедлила шаг, не используя никаких усилий ни для ходьбы, ни для торможения.

— В этот сектор вам рано, Лу-Танни, — насмешливо сказал знакомый низкий баритон.

Глаза цвета кристалина заглянули внутрь той грифельной точки, в которую она превратилась.

— Отчаяние вам к лицу, но чтобы ощутить его, надо ожить. Оживайте, Страж порога сектора Див, оживайте.

И пятнистый мучитель со страшной силой ударил её ладонями в грудь. Ещё раз и ещё.

Чёрные лохмотья завертелись вокруг с ужасающей быстротой, вытаскивая из Татьяны обнажённые вспыхивающие нервы. Гигантская темнота — то ли корабль, то ли вселенная, с сожалением чмокнув, вытолкнула её обратно: в мир острого света и ярчайшей боли, в мир тяжести собственного, с трудом поддающегося контролю испуганного сознания, тела. Всё плыло вокруг. Взгляд сфокусировался не сразу — над Татьяной Викторовной нависало что-то большое, тёмное, шевелящееся. И звуки дружно сымитировали морской шум, слившись в однообразный гул, в котором она никак не могла различить слов.

Шёпот наполнил сознание. В знакомом и не знакомом одновременно беззвучном голосе слышалось волнение и сопереживание, испуг и уже затухающая ярость: «Откройте глаза, Лу-Танни, придите в себя! Не оставляйте… меня!». И сияние ажурного кристалинового яйца ударило по глазам, заставляя Татьяну с трудом, словно огромные шестеренки, повернуть и заставить сознание двигаться, как и прежде.

Во рту было кисло и сухо, горло казалось ободранным изнутри, каждый вдох вливался огненным глотком и расходился по лёгким, причиняя боль. Татьяна с удивлением поднесла руки к глазам — мелкий тремор тряс пальцы так, что она не могла сложить их даже щепотью. По комнате плавали странные серые хлопья, шумела усиленная вентиляция, втягивая вместе с ними мерзкий запах гари и палёной плоти. Чьи-то руки крепко держали Татьяну за плечи, причиняя боль. Глаза, наконец, обрели способность видеть, а уши — слышать. Тсалит удерживал её в сидячем положении и монотонно задавал один и то же вопрос. И, кажется, давно уже задавал:

— Как вы, Лу-Танни? Ответьте мне, прошу…

— Броне… носсер, — запнувшись, произнесла она. — Где они? Где эти… архаровцы?

Откуда вылезло это «доисторическое» слово? Но ответом в сознании вдруг зазвучал переливчатый, звонкий смех. И с удивлением, переходящим в восторг, Татьяна Викторовна поняла, что смеется Управляющий Разум станции.

Сатианет что-то пробормотал на своем языке и неопределенно повел рукой вокруг.

— Вот…

Она огляделась, окончательно приходя в себя. Серые хлопья и разводы на полу — всё, что осталось от тех, кто посмел прийти в Лазарет с дурными намерениями. На мгновение ей стало страшно, и смех в сознании тотчас стих, словно Э был удивлен и насторожен реакцией. Медленно, словно протягивая руку к рычащей собаке, Татьяна послала ответную мысль, напоминая о доверии, которое возникло между ними, и прося Управляющий Разум дать ей время осознать. Уничтожение сверхмощной технологией горстки склонных к садизму негодяев не укладывалось в её представления о морали и нравственности. Татьяна просто не знала, как к этому относиться. Возможно ли, что последний отданный перед состоянием клинической смерти приказ: «Энергетический удар!», был истолкован Э двояко? Ведь отдавая его, она имела в виду своё, остановленное нейродотом сердце, запустить которое могло только воздействие энергетического потока, подобное действию кардиостимулятора. Конечно, она рисковала. Но жизнь в Лазарете приучила к тому, что оправданный риск приносит больше пользы, чем расчетливая осторожность.

Тсалит легонько потряс её, словно проверял, не упадет ли? Отпустил, поднялся на ноги, скрылся за дверями. Снаружи послышалось какое-то щелканье, стук и сатианет вновь показался на пороге. Глаза его победно горели.

— Управляющий Разум придавил последнего из напавших транспортировочной тележкой. Но не подходите к нему. Помните о нейродоте!

— Я помню, — пробормотала Татьяна и сделала попытку подняться. — Теперь я запомню на всю жизнь, как охотятся декаподы!

Тсалит одной рукой легко вздернул её на ноги. Страшная пытка, которой подверг его проангел, казалось, не причинила сатианету никакого вреда.

— Вы сами впустили их, Лу-Танни, — сказал он, внимательно глядя на неё. — Непростительная легкомысленность!

— Они просили о помощи! — возразила Татьяна Викторовна.

— Советую задуматься на будущее, как обезопасить себя от подобных ситуаций, — заметил сатианет и вдруг заторопился. — Мне пора, доктор! По моим подсчетам совсем скоро здесь будут патрульные М-63, вызванные Управляющим Разумом. У меня нет желания встречаться с представителями Ассоциации! И я снова должен вам свою жизнь!

Татьяна болезненно поморщилась.

— Вы мне ничего не должны. Что за прибор они использовали на вас?

Тсалит огляделся, поднял с пола совершенно целый прибор, покрутил перед глазами.

— Это транкастер, Лу-Танни, оружие, запрещенное Ассоциацией к применению. Пожалуй, я оставлю его тут, на радость патрульным. Они всё равно узнают от вас, что я был вашим пациентом, а проблемы с Ассоциацией мне ни к чему. Пускай разбираются с прахом…

Броненоссер хмыкнул и отшвырнул транк подальше от Татьяны.

— Не вздумайте к нему прикасаться! — обернувшись на пороге, приказал он.

— Тсалит! — воскликнула Татьяна, невольно протянув к нему руки.

На мгновение ей показалось, что он шагнет с порога комнаты прямо в неизбежность — в полное ярости и боли настоящее, сотворенное войной, что кипела в крови каждого сатианета. И стало так жаль его — своеобразного, умного, противоречивого, немолодого воина, которому, как оказалось, кроме чувства долга и ненависти было известно и сострадание.

— Мне жаль, что вы не можете быть моим другом, — устыдившись своего порыва, тихо произнесла Татьяна Викторовна.

Он не шевельнулся. Не повел головой, не передернул насмешливо плечами. Посмотрел горящими глазами, в которых плескалась решимость. Страшная решимость фанатика.

— У идущих на смерть не может быть друзей, доктор! — ответил спокойно и быстро вышел в коридор. И уже оттуда донеслось, затихая: — Мне тоже…

Татьяна без сил опустилась на пол. В груди болело так, что было трудно дышать. Скрюченными пальцами она рванула застежки ворота и чуть не оцарапалась — ткань с левой стороны комбинезона оплавилась под воздействием энергетического удара, превратившись в жёсткий негнущийся кусок. Вдалеке послышался лай. К ней спешили любимые и родные существа, но одиночество огромного чёрного мира, в котором ей довелось побывать, не отпускало. Татьяна легла на бок, подтянула колени к животу и обняла извечным жестом, принимая позу эмбриона. Доводилось ей писать в заключениях и историях болезни: «Клиническая смерть наступила во столько-то часов, столько-то минут в результате…», и вот, история чуть было снова не заполнила её карту размашистым почерком.

Бим, с лаем заскочивший в кухню, подбежал к хозяйке, ткнул горячим «взволнованным» носом, вернулся и лег на пороге, скаля зубы на декапода. Силовые щупы уже оплели последнего так туго, что тот не мог не только высвободить ни одну конечность, но даже пошевелиться. Но пес предпочитал оставаться начеку. Влетевший за ним Шуня завис на мгновенье над Татьяной, потом опустился вниз и растянулся у неё на груди мягкой медузой. Татьяна, приоткрыла глаза и слабо улыбнулась. Тамп чирикнул и вдруг запульсировал — волнообразные движения распространяли приятное тепло, под действием которого боль отступала. Татьяна Викторовна тихонько погладила пушистое существо одной рукой и так и не убрала её. Даже когда в коридоре прозвучали шаги и послышался взволнованный переклич, она не шевельнулась. Словно в полусне виделись обступившие патрульные, Ларрил, который поднял Татьяну с пола, прижал к себе. Только услышав бешеный стук его сердца под тяжелой пластиной защитного скафандра, она осознала, что всё позади. Если и были страх и боль — отступили вглубь памяти, спугнутые током его крови, шумом дыхания, теплом губ, касающихся её волос. Будто лёгкие крылья дотронулись до сознания безмолвные слова: «Ты — мой воздух, Танни! Если тебя не станет, я перестану летать!». Она вскинула голову и, не веря, посмотрела ему в глаза. И вновь «услышала»: «Слова „дышать“ и „летать“ в ангальезе обозначены одним символом…». «Когда тебя долго нет — я задыхаюсь! — говорил когда-то давно Артем. — Такая вот эмоциональная асфиксия!». Она вспомнила губы мужа с морщинками в уголках, ямочку на подбородке, чуть насмешливый, внимательный взгляд. И, уткнувшись лицом в плечо проангела, разрыдалась, словно сопливая девчонка. А потом пришла блаженная темнота. Не чуждая и не страшная, как та, которую ей в этот раз не дали преодолеть. Просто темнота.