Но не успела группа сделать и двадцати шагов от опушки леса, как сзади из-за пней раздалось приглушенное, но властное требование:

— Стой! Не шевелись! Брось оружие!

Варфоломей от оклика вначале оторопел, затек машинально, как было условлено, швырнул гранату вперед, хотя оклик был сзади. Игнат, памятуя сказанное дьячком, что надо бежать к реке, стремглав бросился туда. Завязалась перестрелка. Пробежав несколько метров, Игнат наскочил на плохо просматривавшийся толстый, высотой в человеческий рост, обгоревший пень и больно ушибся коленкой и левым плечом. Приняв другой пень за человека, он, не целясь, выстрелил из маузера и побежал дальше.

— Бей по тому, что уходит к реке!— услышал Игнат сзади себя и еще больше прибавил ходу, лавируя между пнями, смутно вырисовывавшимися на светлом фоне реки. А там, позади, опять выстрелы, топот ног, возня и матерщина, перешедшая в истошный крик.

Не добежав до воды метров двадцать, Игнат услышал справа приближающийся конный топот. Он выстрелил дважды наугад в ту сторону, но вдруг налетел на кряжистый двурогий пень, да так, что застрял в нем. Рванулся, оставил на коряжине пиджак и в несколько прыжков достиг берега. В воду бросился одновременно с близким выстрелом. Уходя в глубину, чувствовал, как что-то острое обожгло левую ногу. Он прошел несколько метров под водой, и, вынырнув, поплыл вниз по течению, которое прибивало его к противоположному берегу. Сзади хлопали одиночные выстрелы, слышался неясный гомон. Его как будто никто не преследовал. Нащупав ногами дно, Игнат оглянулся, и, видя, что за ним никто не гонится, выскочил на берег.

К этому времени на советском берегу все закончилось. В нескольких метрах от опушки лежал Варфоломей, пробитый красноармейской пулей в спину навылет. Метрах в пятидесяти от него с простреленной рукой и кляпом во рту, со связанными ногами корчился дьячок Савоха. А ближе к реке, разрубленный почти до пояса, рыжебородый Аболин. Его обрез валялся рядом. Достал бандита шашкой, как потом разобрались, Лукьянец, да только и сам не уберегся. Выпущенная из обреза в упор пуля рыжебородого с заблаговременно сточенным острием пробила ему грудь и застряла в позвонке. Как видно, уложил Илларион Аболина, уже будучи смертельно раненным. Кровь промочила гимнастерку и стекала на землю. Один из пограничников расстегнул помощнику начальника поясной ремень, снял маузер, ножны и пытался полотенцем перетянуть рану. Рядом соскочил с коня Васин. Подойдя к лежащему, опустился на колени, приложил ухо к его груди. Поднялся, снял фуражку:

— Не трудитесь, товарищ,— сказал начальник заставы,— он погиб.

От опушки леса бежал отделенный командир. Он начал было докладывать о случившемся, но, увидев лежащего на земле помнача заставы, осекся.

Постояли минуту с непокрытыми головами. Васин надел фуражку и, ведя в поводу коня, сказал:

— Сейчас увезем его на заставу.

Возле связанного Савохи стоял красноармеец с винтовкой.

— А, божий человек,— бросил, поравнявшись с ними Васин.— Как грехи-то свои теперь замаливать будешь? Давайте и его на заставу!— распорядился он.— Пусть идет своим ходом, развяжите ему ноги да уберите кляп, а то еще околеет без воздуха.

— Есть, товарищ начзаставы,— бойко ответил пограничник, а затем к лежащему: — А ну, живо поднимайся, развалился тут!

К месту событий через лес спешила пулеметная тачанка в сопровождении трех всадников, за ней пять красноармейцев на заставской телеге.

К десяти утра убитые и раненые были доставлены на заставу, а к обеду прибыл помощник по СОЧ отряда Цеханов в сопровождении особоуполномоченного Старовойтова. Спустя два часа, прихватив с собой дьячка и попа Жданова, они уехали в Проскуров.

На второй день, на видном месте, во дворе заставы пограничники с соблюдением воинского ритуала похоронили своего боевого командира — помощника начальника заставы Иллариона Романовича Лукьянца.

Васина и Прохорова вызвали в управление.

— Как же вы не уберегли его?— качал головой уполномоченный ОГПУ.— И надо же — рядом, на участке заставы, под самым боком жили враги.

Это была горькая правда. Не уберегли. Васин не оправдывался. Какие могут быть оправдания, если погиб такой человек. И все-таки посчитал нужным сказать уполномоченному:

— Тихо сидели эти богомолы. Не было у нас оснований их подозревать. Да и вы нас не ориентировали.

Глуховатый голос Васина потеплел:

— Что касается гибели моего помощника, товарища Лукьянца, то мы с помполитом считаем, погиб он геройской смертью, отдал жизнь за дело большевистской партии и Советского государства как истинный патриот Родины. Лукьянец не только руководил операцией, но и лично участвовал в схватке с врагами. А их было на первых порах четверо против наших троих. Как только часовой заставы услышал стрельбу, туда поскакал резерв и я с правого фланга.

— Все же одного бандюгу упустили. Ушел ведь в Польшу один? Даже одежину с зашитым золотишком бросил, лишь бы шкуру да душу свою поганую спасти.

— Да, ушел, к сожалению...

— Это плохо.

— Конечно. Я сам переживаю за случившееся. Если найдете меня виновным, я готов нести ответственность.

Говоривший переглянулся с сидевшим в кресле начальником пограничной охраны округа.

— Да вы, товарищ Васин, не волнуйтесь. Вас мы не собираемся обвинять. Наоборот, я буду докладывать руководству, что вы активно приняли меры после получения сигнала о возможном прорыве за кордон группы бандитов. За это вам спасибо. Непростительно другое: и вы там, в отряде, да и мы поздно узнали, что эти «божьи слуги» являются и слугами империалистической разведки. Прошляпили! А скажите, священник, или этот... Савоха, бывал когда-нибудь на заставе? Может быть, кто из наших красноармейцев навещал церковь?

— Нет, такого не было.

— Наши пограничники в бога не верят,— вступил в разговор Прохоров.— Мы на заставе постоянно ведем антирелигиозную пропаганду.

— Давно Савоха со Ждановым в этой церкви служат?

— Давно. Я приехал на заставу в двадцать восьмом, они уже здесь были,— ответил Васин.

— А что известно о их семьях?

— Почти ничего. Знаю только, что священник несколько раз выезжал в Витебск или Минск к сыну, который там служит на какой-то государственной службе. А дьяк находился дома, если не считать отдельные выезды на рынок, в район — в базарные дни.

— Так, так... Понятно,— сказал уполномоченный.— В эти-то базарные дни он и встречался с теми, кто поручал ему переброску врагов за границу. Нити тянутся далеко. У нас на участке заставы был только конечный переправочный пункт. Савоха уже рассказал кое-что... Закончим следствие — мы вас подробно проинформируем. Вот все, будут какие-либо вопросы?

— Вопросов не имею,— сказал Васин.

— Нет,— добавил Прохоров.

— Впрочем, мучает меня такое дело,— обернулся с порога начальник заставы.— Вам известно, что меня хотят демобилизовать и перевести на партийную работу в Белоруссию? Этот разговор состоялся еще в январе прошлого года. Я тогда дал согласие, а вот как теперь быть? Как будет расценен мой уход после этого случая?

— Ничего предосудительного в вашем уходе не будет. ЦК Компартии Белоруссии просит вас отпустить как уроженца здешних мест. Мы возражать не будем, да и не правомочны.

Выйдя из здания управления, Прохоров сказал облегченно:

— Вот такие, Аркадий Павлович, дела. Я думал, что нас обвинять будут.

— Выходит, не за что обвинять да наказывать. Мы уже и так наказаны смертью Иллариона. Эх, Илларион, Илларион! Рубака мой дорогой!

Васин долго, слишком долго, как показалось помполиту, отпутывал ременный повод от коновязи.

— Ну что, поехали, Дмитрий Иванович? Надо засветло домой добраться. Там, на заставе-то, кроме отделенного командира, никого из старших не осталось.

Летом 1930 года, спустя два месяца после описанных событий, на окраине одного из сербских городов, в отдельно стоящем особняке, где размещалось «Общество патриотов России», появился новый человек. Один из подручных этого «общества» представил его как их единомышленника господина Падалкина, бежавшего от «ужасов» Совдепии. Падалкин — так по паспорту теперь именовался Игнат Мещеряков, пробравшийся через красные кордоны в заграничные края.